Передъ одной изъ лавочекъ сидитъ человѣкъ и бренчитъ по струнамъ балалайки: это что-то простое и неопредѣленное, совершенно музыка изъ жизни каменнаго вѣка. Мы думаемъ: слава Богу, что этотъ человѣкъ сидитъ тутъ. Онъ доставляетъ намъ всѣмъ небольшое, но искреннее удовольствіе, а такъ какъ онъ не прекращаетъ своей музыки, то тѣшится ею, вѣроятно, и самъ. Изумительный народъ въ этой изумительной странѣ! У него хватаетъ времени, чтобы играть, и умѣнья, чтобы держать языкъ за зубами. Истинное благословеніе, что еще существуютъ на свѣтѣ такія страны! При томъ, они не могли бы имѣть лучшихъ сосѣдей, чѣмъ славяне, потому что у славянина въ груди звучатъ струны.
Когда греки вели въ 500 году войну съ арабами, взяли они разъ въ плѣнъ вражескій отрядъ. Между плѣнными было трое славянъ. У нихъ въ рукахъ были струнные инструменты, гусли: то было ихъ оружіе.
Но вотъ музыкантъ принимается потихоньку подпѣвать своему бренчанію. Мы не можемъ понять ни слова, но убаюкивающій, слегка хриплый, задушевный голосъ пѣвца своеобразно дѣйствуетъ на насъ. Намъ приходитъ на память «Сакунтала» Драхманна; это тоже, собственно говоря, ничто — только золотая струя.
Время отъ времени проходитъ кто-либо изъ русскихъ офицеровъ христіанъ, которые стоятъ здѣсь гарнизономъ. Ему надо пройти мимо всего этого магометанства, но онъ не выказываетъ неудовольствія, потому что это славянинъ. Онъ идетъ, можетъ быть, изъ клуба и спѣшитъ домой въ постель. Но лезгинъ не уходить домой, онъ продолжаетъ наигрывать среди глубокой ночи. Мы, европейцы, далеко ушли отъ нихъ, мы охотно ложимся въ постель, и постель наша устлана подушками.
Мы ушли даже такъ далеко, что тоскуемъ по зимѣ, если двѣ недѣли у насъ простояло лѣто; мы любимъ снѣгъ и умираніе. Ни одинъ человѣкъ не чувствуетъ себя удрученнымъ, когда проходитъ лѣто, никто по немъ не скучаетъ, не печалится, какъ ни странно, ни непонятно это кажется. «Худшій приговоръ для жизни то, что никто не печалится о ея смерти». И когда мы видимъ, что снова исполнилось наше завѣтнѣйшее желаніе, мы не заползаемъ съ отчаяніемъ въ душѣ въ зимнее убѣжище, что было бы всего естественнѣе, нѣтъ, мы работаемъ, копошимся и роемся въ снѣгу. А въ долгіе вечера, когда снаружи ничто живое не смѣетъ шелохнуться отъ стужи, мы затапливаемъ у себя печи и читаемъ, читаемъ романы и газеты. Но древніе народы не читаютъ, они проводятъ ночи на воздухѣ и наигрываютъ пѣсни. Вотъ и теперь сидитъ подъ акаціей человѣкъ, мы видимъ его и слушаемъ его игру, — что же это за страна! Когда одинъ варварскій король сталъ европейцемъ, то началъ употреблять Кавказъ въ качествѣ мѣста ссылки. Главнымъ образомъ ссылалъ онъ туда поэтовъ.
Ночь проходитъ, но таковы уже здѣшніе люди; они все-таки не отправляются на покой. Жизнь имъ милѣе сна, потому что ночь такъ тепла и усѣяна звѣздами.
Коранъ не все доступное воспретилъ людямъ: они могутъ утолять жажду виноградомъ, они могутъ съ наслажденіемъ пѣть при мерцаніи звѣздъ. Оружіе за поясомъ имѣетъ здѣсь свое значеніе, оно означаетъ войну и величіе, побѣду и звукъ барабана. Но рядомъ съ нимъ имѣетъ свое значеніе и балалайка: она есть символъ любви, колышащейся степи и шелестящей листвы акацій. Когда возгорѣлась послѣдняя война между турками и греками, то одинъ турецкій офицеръ, какъ нѣчто само собою понятное, заранѣе предсказывалъ, кто будетъ побѣжденъ. И онъ прибавлялъ: О, кровь польется ручьями, и кровь прольется на цвѣты, такъ много падетъ грековъ! Это я гдѣ-то прочелъ, и меня тронулъ языкъ и своеобразное представленіе. Кровь на цвѣты! Вы, господа прусскіе офицеры, умѣете ли такъ говорить?..
Когда мы снова пришли домой, то постели оказались до нѣкоторой степи оправлены, но не хватало воды для умыванія, полотенецъ и спичекъ. Да, собственно говоря, постели и не были готовы, на каждой было только кое-какъ разостлано по двѣ простыни. Моя спутница выправляетъ и разглаживаетъ простыни, впрочемъ, не съ цѣлью себѣ самой принести этимъ пользу, а скорѣе для того, чтобы научить дѣвушку этому благородному искусству, — такимъ образомъ, скорѣе изъ любви къ дѣлу. Обѣ стараются рука объ руку и, такъ какъ каждая со своей стороны подражаетъ языку другой, то мнѣ приходится выслушивать самыя удивительныя вещи. Мы предлагаемъ дѣвушкѣ добыть намъ также и одѣяла, потому что налицо только простыни, — она идетъ и возвращается съ однимъ одѣяломъ. Мы просимъ дать намъ и другое, по одному на каждую кровать, и дѣвушка приносить еще одѣяло.
Теперь, если бъ еще воды для умыванья; нельзя ли добыть воды умыться? Дѣвушка не понимаетъ ни звука. Мы объясняемъ ей, прилагая къ тому все свое стараніе, и, наконецъ, она догадывается, что намъ нужна вода. Но на этотъ разъ мы попали впросакъ. Дѣвушка наступаетъ своей голой ногой на педаль умывальника, и тотчасъ изъ крана вытекаетъ струя воды. Такъ устроены здѣсь умывальники; въ Россіи всегда моются при помощи струи воды, это мы должны бы знать еще съ Москвы. Вы, иностранцы, моетесь въ собственной грязи, говорятъ русскіе. Но напослѣдокъ нужны еще полотенца, нельзя ли намъ получитъ также полотенца? Дѣвушка идетъ и возвращается съ однимъ полотенцемъ. Нельзя ли попросить дать и другое? Дѣвушка приносить и другое. Спички есть у меня самого въ карманѣ, тогда киваемъ мы дѣвушкѣ на прощаніе и запираемъ за нею дверь, чтобы избавиться отъ нея.
Длинное путешествіе по желѣзной дорогѣ совсѣмъ разбило и растрясло насъ, масса отдѣльныхъ вещей словно танцуютъ у насъ передъ глазами, мы все еще ѣдемъ; сверхъ того, я ощущаю еще нѣкоторую слабость, недомоганіе и лихорадочное состояніе. Это мы вылѣчимъ стаканчикомъ водки, говорю я. При этомъ удобномъ случаѣ я тороплюсь налить коньяку въ пивной стаканчикъ.
Черезъ часъ я снова просыпаюсь отъ удушливой жары въ комнатѣ, и мнѣ дѣлается ясно, что я ни въ какомъ случаѣ не долженъ былъ требовать одѣяла. Я снова засыпаю на этотъ разъ подъ одной простыней. Часамъ къ пяти снова просыпаюсь, потому что зябну, и мнѣ становится ясно, что я отнюдь не долженъ былъ сбрасывать одѣяла. Короче сказать, то было начало кавказской лихорадки, которую я захватилъ, и провелъ очень безпокойную ночь.
Ахъ, мнѣ суждено было провести еще немало подобныхъ ночей.
На другой день мы освѣдомляемся относительно переѣзда черезъ горы; мы ведемъ переговоры съ помощью одного господина, говорящаго по-французски и по-нѣмецки, съ которымъ по счастію, встрѣтились въ гостиницѣ. Невозможно достать ни одного мѣстечка въ дилижансѣ, - компанія, состоящая изъ 64 французовъ туристовъ, удержала за собою по телеграфу всѣ мѣста. Вотъ такъ исторія! Насъ посылаютъ на почтовую станцію; здѣсь попадается намъ чиновникъ, умѣющій говорить по-нѣмецки. Онъ объясняетъ намъ, что всѣ казенныя лошади уже заняты въ теченіе шести дней. Шесть дней во Владикавказѣ! Еще въ горахъ мы бы пожили нѣкоторое время, если бъ это понадобилось, но здѣсь на равнинѣ, въ степномъ городѣ! Кромѣ того, если мы останемся здѣсь шесть дней, то насъ навѣрно догонитъ офицеръ изъ Пятигорска, и тогда уже намъ не уйти отъ него. Почтовый чиновникъ совѣтуетъ намъ нанять частный экипажъ четверней. Конечно, это будетъ стоить немножко дороже, но… Затѣмъ онъ совѣтуетъ намъ нанять кучера молоканина. Эти люди принадлежатъ къ религіозной сектѣ и никогда, ни въ какомъ видѣ не употребляютъ алкоголя.
Оба предложенія почтоваго чиновника звучатъ совершенно разумно, за исключеніемъ однако одного пункта. Предложеніе ѣхать четверней не совсѣмъ понятно для насъ. Что касается вопроса, не сіятельныя ли мы особы, то я никоимъ образомъ не отрицалъ этого, такъ какъ онъ меня объ этомъ вовсе и не спрашивалъ; но, причуда это, или необходимость, какъ разъ теперь-то мы бы желали путешествовать, какъ самые простые граждане, и я далъ ему это понять. Тогда онъ объяснилъ мнѣ, что, такъ какъ насъ двое да багажъ, то для подъема на крутыя горы необходимо четыре лошади, онъ самъ такъ же ѣхалъ черезъ горы на четверкѣ. Это было другое дѣло; такимъ образомъ, оба его предложенія были разумны. Человѣкъ этотъ никоимъ образомъ не казался безумно-расточительнымъ, казалось скорѣе, что путешествіе на четверкѣ стоило ему въ свое время послѣднихъ грошей. Это былъ худой, заработавшійся чиновникъ съ лохматыми волосами и длиннымъ тонкимъ носомъ. Я сердечно благодарю его за любезность и хочу уходить. Мой товарищъ предлагаетъ дать этому человѣку два рубля. Я выторговываю одинъ и скромно подаю человѣку серебряную монету. Нѣтъ, ему не нужно благодарности, это не стоить ничего. Хорошо, хорошо, но мы все же очень бы хотѣли засвидѣтельствовать ему нашу признательность. Тогда человѣкъ беретъ монету, кладетъ ее подлѣ себя на столъ и начинаетъ вновь работать надъ своими бумагами. Товарищъ же мой говоритъ: видишь, два рубля порадовали бы его болѣе.
Изъ гостиницы посылаемъ мы за молоканиномъ, имѣющимъ экипажъ и четверку лошадей; господинъ, говорящій по-французски и по-нѣмецки, снова приходить намъ на помощь. Этотъ обязательный человѣкъ одѣтъ въ штатское платье, въ обыкновенный европейскій костюмъ, модный и изящный, но производитъ впечатлѣніе военнаго; мы полагаемъ, что онъ, вѣроятно, полковникъ. Онъ уже съ просѣдью.
