Однажды вечером, когда Августина грустила в одиночестве, ее навестила подруга и повела с ней разговор о герцогине Карильяно, уже давно интересовавшей жену художника, ибо она не раз слышала от мужа восторженные отзывы о ней; и в злорадно-сочувственных словах доброжелательная подруга раскрыла ей глаза на истинный характер привязанности, которую Сомервье питал к этой знаменитой кокетке, задававшей тон при императорском дворе. В двадцать один год, во всем блеске красоты и молодости, Августина узнала, что муж изменяет ей с женщиной тридцати шести лет. Почувствовав себя несчастной в светском обществе, чуждой его пустым развлечениям, бедняжка уже не замечала восхищения, которое она возбуждала, и удивлялась зависти, которую она внушала. Меж тем красота ее приобрела новое очарование: черты ее дышали кротостью отречения, печаль и бледность говорили об отвергнутой любви. За нею начали ухаживать самые искусные обольстители, но она оставалась одинокой и чистой. Несколько презрительных слов, вырвавшихся у ее мужа, привели ее в несказанное отчаяние. Перед ее глазами с роковой ясностью выступили все недостатки их союза, скудость ее воспитания, мешавшая полному слиянию ее души с душою мужа, — она так любила Теодора, что оправдывала его и во всем винила себя. Она горько плакала и поняла наконец, что в браке бывает духовное несовпадение, точно так же как несовпадение характеров и общественного положения. Вспомнив о весенней поре своей любви, она поняла, как велико было минувшее счастье, и пришла к выводу, что за такую богатую жатву любви не жаль заплатить несчастьем всей жизни. Однако она любила так горячо, что еще не потеряла надежды, она решила, что в двадцать один год еще не поздно учиться, перевоспитать себя и стать хоть в малой мере достойной того, перед кем она преклонялась.
«Если я не поэт, — думала она, — то, по крайней мере, буду понимать поэзию».
Тогда, напрягая всю ту силу воли, ту энергию, которой обладают любящие женщины, г-жа де Сомервье попыталась изменить свой характер, свои вкусы и привычки; но, пожирая книги, мужественно изучая их, она добилась только того, что стала менее невежественной. Легкость ума и прелесть в разговоре являются либо даром природы, либо плодом воспитания, начатого с колыбели. Она могла ценить музыку, наслаждаться ею, но не могла петь с изяществом. Она поняла литературу и красоты поэзии, но уже не могла украсить ими неподатливую память. Она с удовольствием принимала участие в светских разговорах, но не вносила в них блеска. Религиозные представления и предрассудки, укоренившиеся в ней с детства, препятствовали полному освобождению ее ума. Наконец, у Теодора возникло предубеждение против нее, которое она не могла победить. Художник издевался над теми, кто хвалил его жену, и имел основания для насмешек: он настолько подавлял это юное и трогательное существо, что в его присутствии или наедине с ним Августина трепетала. Поглощенная беспредельным желанием угодить мужу, она чувствовала, как ее разум и знания тонут в одном-единственном чувстве. Даже верность Августины не нравилась ее неверному мужу, — казалось, он толкал ее на измену, считая ее добродетель признаком бесчувственности. Августина тщетно силилась отрешиться от собственного склада ума, переломить себя в угоду капризам и фантазиям своего мужа, отдаться во власть его себялюбию и тщеславию, — ее самоотречение осталось бесплодным. Быть может, они оба упустили то мгновение, когда души могут понять друг друга. В один прекрасный день слишком чувствительное сердце молодой женщины получило один из тех ударов, которые так сильно рвут узы чувства, что можно считать их окончательно разрушенными. Она замкнулась в самой себе. Но вскоре ей пришла на ум роковая мысль искать утешения и советов в своей семье.
И вот однажды утром она подошла к безобразному фасаду молчаливого дома, где протекало ее детство. Она вздохнула, увидев окно, откуда послала первый поцелуй тому, кто наполнил ее жизнь и славой и несчастьем. Ничто не изменилось в стародавнем приюте суконщиков, только пышнее расцвела там торговля. Сестра Августины занимала за дубовым прилавком место своей матери. Огорченная молодая женщина застала и зятя. За ухом у него торчало перо; он был так занят, что едва выслушал ее; по многим грозным признакам можно было заключить, что производится общий учет. Жозеф с извинениями покинул ее. Сестра, обнаружив некоторое злопамятство, приняла ее холодно. Действительно, блестящая Августина до сих пор заезжала к сестре в своем красивом экипаже лишь с кратким визитом. Жена осмотрительного Жозефа Леба вообразила, что главной побудительной причиной этого раннего посещения была нужда в деньгах, и пыталась сохранить сдержанный тон, который несколько раз вызвал улыбку у Августины: жена художника увидела, что, за исключением рюша на чепчике, мать нашла в лице Виргинии достойную преемницу и блюстительницу старинной чести торгового дома «Кошка, играющая в мяч». Во время завтрака Августина заметила в порядках дома некоторые изменения, делавшие честь здравому смыслу Жозефа Леба: приказчики оставались за десертом, за ними признавалось теперь право участвовать в разговоре; обильный стол свидетельствовал о довольстве, хотя и без роскоши. Молодая щеголиха заметила на столе билеты в ложу Французской комедии, где, как она вспомнила, ей время от времени случалось видеть свою сестру. На плечи г-жи Леба была наброшена великолепная кашемировая шаль, что доказывало щедрость мужа. Словом, супруги шли в ногу с современностью. Августина прониклась умилением, наблюдая в течение почти целого дня счастье, — правда, ровное, без особых восторгов, но и без бурь, — которое вкушала эта хорошо спевшаяся пара. Они относились к жизни как к торговому предприятию, где прежде всего нужно стараться поддержать честь своей фирмы. Не встретив у мужа сильной любви, жена постаралась развить в нем это чувство. Жозеф Леба незаметно привык уважать и беречь Виргинию; и время, понадобившееся для расцвета счастья этой супружеской четы, было залогом его долговечности. Когда Августина с горькими слезами рассказала о своем печальном положении, ей пришлось выдержать целый поток общих мест, которыми в изобилии снабдила ее сестру мораль улицы Сен-Дени.
— Ну, что поделаешь, женушка, пришла беда, — сказал Жозеф Леба, — постараемся дать сестре хороший совет.
И тотчас ловкий торговец начал грубовато разбирать, какую помощь могут оказать Августине законы и обычаи, чтобы выйти из тяжелого положения; он, если так можно выразиться, перенумеровал все соображения, рассортировал их по значению в известном порядке, словно дело касалось товаров различного качества; потом положил их на весы, взвесил и в заключение, учитывая безвыходное положение невестки, посоветовал ей принять суровое решение, вовсе не соответствовавшее той любви, которую она еще питала к мужу; чувство любви пробудилось в ней во всей своей силе, когда она услышала рассуждения Жозефа Леба о судебном разрешении вопроса.
Августина поблагодарила своих благожелательных родственников и возвратилась домой еще более растерянной, чем была до совета с ними. Тогда она рискнула отправиться в старый особняк на улицу Голубятни, намереваясь поведать свои несчастья отцу и матери, — она походила на тех больных, которые, отчаявшись, пробуют все средства и доверяют даже снадобьям какой-нибудь кумушки. Старики приняли дочь с изъявлением чувств, растрогавшим ее. Это посещение так развлекло их, что было для них равноценно богатому кладу. Уже четыре года они проходили жизнь, как мореплаватели без цели и компаса. Сидя у камелька, они рассказывали друг другу о всех потерях в период «максимума», о прежних закупках сукна, о способе, при помощи которого они избегли банкротства, и особенно о знаменитом банкротстве Лекока — этой битве при Маренго старика Гильома[22]. Потом, когда больше нечего было сказать о былых происшествиях, они припоминали те годы, когда при учете товаров выявлялась особенно большая прибыль; вновь и вновь рассказывали друг другу старые истории квартала Сен-Дени. В два часа Гильом отправлялся взглянуть, как идут дела в лавке «Кошки, играющей в мяч»; возвращаясь домой, он останавливался возле всех лавок, некогда соперничавших с ним, причем молодые хозяева пробовали увлечь старого купца в какую-нибудь рискованную денежную операцию, от чего он по своей привычке никогда наотрез не отказывался. В конюшне две славных нормандских лошадки погибали от ожирения: г-жа Гильом пользовалась ими только по воскресеньям для выездов к обедне в приходскую церковь. Три раза в неделю престарелые супруги давали обеды. Благодаря влиянию своего зятя Сомервье, папаша Гильом был назначен членом совещательного комитета по обмундированию армии. С тех пор как он занял столь высокий административный пост, г-жа Гильом решила вести открытый образ жизни; ее комнаты были украшены неимоверным количеством аляповатых безделушек из «благородных металлов», заставлены безвкусной, но довольно дорогой мебелью, и комната самого обычного назначения сверкала золотом и серебром, как часовня. Бережливость и расточительность словно боролись друг с другом в каждой мелочи убранства этого особняка. Казалось, г-н Гильом решил помещать деньги куда угодно, вплоть до приобретения подсвечников. Среди всего этого базара, богатство которого свидетельствовало о безделье супругов, знаменитая картина Сомервье занимала почетное место, она была утешением Гильомов; раз двадцать в день, вооружившись очками, они подходили взглянуть на изображение своей прежней жизни, такой деятельной и радостной для них.
