Агент этот без отдыха и без устали разъезжает по всей округе, и от него-то мы впервые прослышали о проделках Сноупса: о том, как он для начала, когда служил приказчиком в деревенской лавчонке, в один прекрасный день удивил всех и женился на дочке своего хозяина, совсем еще молодой девчонке, которая в тех местах слыла первой красавицей. Поженились они совершенно неожиданно, в тот самый день, когда трое ее прежних ухажеров уехали из округа; больше их и не видали.
Вскорости после свадьбы Сноупс с женой перебрался в Техас, а через год она возвратилась оттуда с дочкой, которая уже выросла из пеленок. А еще через месяц вернулся сам Сноупс, и при нем был какой-то не известный никому человек, и они пригнали табун полудиких мустангов, которых человек этот продал с торгов, взял денежки и отбыл неведомо куда. И тут только покупатели обнаружили, что лошадки даже не ведают, что такое узда. Но никто так никогда и не узнал, участвовал ли Сноупс в этом деле и получил ли он какой-нибудь барыш.
А потом он объявился, взял да приехал в фургоне, где сидела его жена и были сложены пожитки, а в кармане у него лежала купчая на долю Сэрета, заместо которого он и стал совладельцем того ресторанчика. Сэрет никому не рассказывал, как Сноупс заполучил эту купчую, и мы узнали только, что тут замешан клочок бросовой земли, которую миссис Сноупс вместе с прочим имуществом принесла ему в приданое. Но как они сторговались, про это даже Сэрет, словоохотливый весельчак, который всегда готов посмеяться не только над другими, но и над самим собой, не сказал ни словечка. Правда, с тех пор он всякий раз, когда поминал Сноупса, не скупился на свирепые и язвительные похвалы.
— Да, братцы, — говаривал он, — мистер Сноупс меня переплюнул. Это такой человек, куда мне до него, только позавидуешь, он весь штат Миссисипи ощипать способен.
Сноупс занялся ресторанчиком и сразу пошел в гору. Иначе говоря, он живо избавился от совладельца, а со временем и сам ресторанчик передал на руки управляющего, и у нас в городе уже решили было, что теперь-то мы знаем главный секрет его успеха и везения. Мы решили, будто все дело в его жене; без колебаний примирились с тем злом, которое в забытых богом городишках, вроде нашего, могут возвести на кого угодно, даже на самых честных людей. А она поначалу только помогала мужу в ресторане. Мы видели ее за деревянной стойкой, гладко отполированной локтями не одного поколения едоков: молоденькая, цветущая, словно сошла с картинки из календаря; лицо гладкое, не омраченное ни единой мыслью и вообще ничем таким в этом роде; очарование бесхитростное и неотразимое, в нем ни тени расчета или стеснительности, причем (именно благодаря его неомраченности, а отнюдь не широте) создавалось впечатление той щедрой, безмятежной, неуязвимой красоты, какой дышат девственные снега на горной вершине, и она слушала без улыбки, когда майор Хокси, единственный пожилой холостяк в городе, человек с дипломом Йельского университета, который вскоре должен был стать мэром города и как-то неуместно выглядел среди провинциалов в рубашках без воротничков, среди мрачных жующих физиономий, болтал с нею, попивая кофе.
Она была не то чтобы неприступна: именно неуязвима. Потому-то и бесполезно было сплетничать, когда у нас на глазах Сноупс пошел в гору, перерос этот ресторанчик и стал вместе с майором Хокси заправлять городскими делами, а потом, меньше чем через полгода после торжественного вступления Хокси в должность, Сноупс, который по всей видимости, до переезда в город никогда и близко не видал ни единой машины, кроме разве точильного круга, стал смотрителем городской электростанции. Миссис Сноупс по природе была из тех женщин, чье доброе имя измеряется единственно успехами и богатством их мужей; справедливости ради надо сказать, что другого повода для сплетен, кроме карьеры ее мужа в бытность Хокси мэром города, попросту не было.
Но было все же нечто неуловимое: отчасти что-то в ее поведении и в лице; отчасти же в том, что мы уже слышали о средствах, которыми пользовался Флем Сноупс. А может, то, что мы знали или думали о Сноупсе, только и имело значение; может, то, что мы считали ее тенью, на самом деле была просто его тень, падавшая на нее. Как бы там ни было, а когда мы видели Сноупса и Хокси вместе, нам в головы сразу приходила мысль о нем и о супружеской измене, и мы представляли себе, как они прогуливаются вдвоем да дружески болтают промеж собой, рогоносец и любовник его жены. Может, как я уже говорил, виноват тут наш город. И уж наверняка город виноват, ежели мысль о том, что они на дружеской ноге, бесила нас больше, чем даже мысль об измене. Казалось, это недопустимый разврат, чудовищная извращенность: мы могли бы если не простить измену, то хоть примириться с нею, будь они врагами, как и положено по логике вещей и самой жизни.
Но они вовсе не были врагами. Хотя и друзьями мы все-таки тоже навряд ли могли бы их назвать. У Сноупса вообще не было друзей; в городе не нашлось бы мужчины или женщины, считая и Хокси, и саму миссис Сноупс, никого, кто, как мы думали, мог бы сказать: «Я знаю, что у него на уме», — и меньше всего могли бы сказать это те люди, среди которых мы то и дело его видели у печки в одной вонючей третьеразрядной бакалейной лавчонке, где он любил посидеть часок-другой, слушая разговоры да помалкивая, два или три вечера в неделю. И мы думали, что его жена, какая она там ни будь, в дураках его не оставит. А сделать это удалось другой женщине, негритянке, на которой недавно женился третьим браком Том-Том, кочегар, работавший на электростанции в дневную смену.
Том-Том был чернокожий: здоровенный, как бык, он весил двести фунтов, имел за плечами шестьдесят лет от роду, хотя на вид ему нельзя было дать и сорока. За год перед тем он взял третью жену, молодую женщину, которую содержал в строгости, словно какой-нибудь турок, в хижине за две мили от города и от электростанции, где проводил двенадцать часов каждые сутки, орудуя лопатой и кочергой.
Однажды под вечер он только успел выгрести шлак из топок и сидел на угольной куче, отдыхал от трудов да покуривал трубочку, как вдруг приходит Сноупс, смотритель станции, его наниматель и прямой начальник. Топки были вычищены, давление в котлах поднято, и из предохранительного клапана в главном котле со свистом вырывался пар.
Тут входит Сноупс: невысокий человечек неопределенного возраста, широкоплечий и коренастый, в белой рубашке, хоть и без воротничка, но на удивление чистой, и в клетчатой кепке. Лицо круглое, гладкое и то ли совершенно непроницаемое, то ли попросту пустое. Глаза цвета болотной воды; безгубый рот сжат в нитку. Непрестанно жуя, он глядит на предохранительный клапан.
— Сколько весит вот этот свисток? — спрашивает он после короткого раздумья.
— Фунтов на десять потянет, никак не меньше, — отвечает Том-Том.
— Литая медь?
— Уж ежели это не литая медь, стало быть, я литой меди сроду не видывал, — говорит Том-Том.
При этом Сноупс ни разу даже не взглянул на Том-Тома. Он все глядел, вскинув голову, на клапан, который свистел тонко, пронзительно, выматывая душу. Потом сплюнул, повернулся и вышел из котельной.
Воздвигал он себе памятник неспеша. Но вот что удивительно: человек, когда он чего украсть надумал, всегда избирает не простые, а самые что ни на есть хитрые и головоломные способы. Будто существует неведомая и невидимая общественная сила, которая ему препятствует, сталкивает его здравомыслие с его же ловкостью, и ему кажется, будто желанная вещь бог весть какая ценная, а ведь, по всей вероятности, ежели б он просто взял ее да уволок у всех на глазах, никто бы и не заметил или внимания бы не обратил. Но Сноупса это не могло удовлетворить, потому что у него ведь не было ни дальновидности мошенника, ни отчаянной смелости разбойника.
Да он и не ставил перед собой поначалу никакой дальней цели; он желал не большего, чем случайный бродяга, который мимоходом стянул три яйца прямо из курятника. Или, может, он просто не был еще уверен, что на медь есть настоящий спрос. Потому что следующий шаг он сделал только через пять месяцев после того, как Харкер, механик, который работал в ночь, пришел как-то с вечера заступать смену и увидел, что все три предохранительных клапана исчезли и заместо них вкручены стальные заглушки, которые могут выдержать давление хоть в тысячу фунтов.
— А днища всех трех котлов соломиной проткнуть можно! — рассказывал Харкер. — Да к тому же ночной кочегар, этот чернокожий Тэрл, не разбирает даже, что показывают манометры, и знай себе шурует уголь в топках! Когда я взглянул на манометр первого котла, то был уверен, что отправлюсь на тот свет, прежде чем успею схватиться за регулятор. И когда я, наконец, вдолбил Тэрлу в башку, что сто на этом циферблате означает, что он, Тэрл, не только потеряет работу, но потеряет ее так основательно, что никто уж и самой работы не сыщет, чтоб отдать ее другому такому же выродку, который думает, будто перегретый пар все одно как иней на стекле в морозную погоду, я настолько успокоился, что спросил, куда же подевались эти клапаны.
