Вот почему хороши были эти две темы; с незапамятных времен они давали достаточную пищу для разговоров. Политика же — это пришелец, который недавно вторгся в нашу жизнь.
Доктор начал новую атаку против священника; когда Медве горячился, его короткая, толстая шея вздувалась и багровела, а маленькие черные глазки метали искры.
— Вот вам браминская религия или буддийская, различные персидские религии. Какая из них правоверная? И у каждой свои мифы о райском царстве… Выходит, что райских обителей должно быть, по крайней мере, столько, сколько деревень в Венгрии. Так в какой же деревне окажемся мы, а?
— В нашей, — ответил спокойно священник, — в той, которую обещает христианская религия.
— А где же альбом с видами этой чудесной страны? — Медве сердито ударил кулаком по столу.
— Ну-ну! Не буйствуй ты, старый вольтерьянец, — попытался утихомирить его Дёри.
— С ней можно познакомиться по Священному писанию, — защищался Сучинка.
— Оставьте, прошу вас, в покое Священное писание, его сочинили попы. Что, разве не попы? Так кто же? Но и не умный человек, это уж во всяком случае. Ибо там с самого начала говорится, что бог в первый день творения создал небо и землю, сказав при этом: «Да будет свет!» «И стало светло», — добавляет Библия. Ну ладно, пусть так, но немного дальше Библия говорит: «На четвертый день сотворил господь луну, солнце и звезды», — и вот тут-то дело становится туманным. Как же могло быть светло сразу же, в первый день, если бог сотворил звезды, солнце и луну только на четвертый день? Ну-с? Или, может быть, в течение тех трех дней было другое средство освещения? Ладно, допускаю. Но куда оно девалось? Что с ним случилось? Расскажите мне!
— Ну-ну, Игнац! Ведь не хочешь же ты сказать, что попы похитили это… ну, это… словом, то, что освещало?
— Я ничего не хотел сказать. Просто я сражаюсь, в моих руках дубина-логика, и я пускаю ее в ход.
Однако на самом деле в его руке была не логика, а лишь пустой бокал, который он раньше в рассеянности поднес к губам и залпом осушил, а затем, в пылу спора, стал машинально постукивать им по столу, пока не разбил его; осколки со звоном посыпались на пол.
Тут заговорил и молчаливый управляющий Михай Борхи:
— Значит, вы, доктор, не верите и в то, что мы воскреснем в Иосафатской долине?
— Нет, — отрезал доктор. — Что за чертовщина! Что может воскреснуть из могилы, если тело превращается в прах, а душа улетает? Вы, господа, все путаете.
— И вы, дядя Медве, не верите даже в то, — спросила юная баронесса, — что невидимые души умерших витают повсюду в мировом пространстве и все знают о нас?
— Нет, барышня, и в это не верю. Она игриво погрозила ему пальчиком.
— Постойте, постойте! Вы, я вижу, хуже графа Бутлера. Но я еще сегодня проучу вас! Сейчас придут сестры Ижипь, и я распоряжусь, чтоб внесли танцующий столик.
— Ну, я не стану этого дожидаться. Я не любитель подобных дурачеств.
Каким может быть загробный мир
— Итак, ты совершенно не веришь в существование какого бы то ни было загробного мира? — продолжал допытываться Дёри, которого чрезвычайно забавляла горячность доктора.
— Разумеется, нет; и не поверю, пока не поговорю хоть с одним человеком, побывавшим там. Только такого еще никто не видел. Даже Иисус, с тех пор как его опустили в могилу, больше не появлялся на земле.
— В Патаке рассказывают, — вмешался в разговор Жигмонд Бернат, — как один лютеранский священник спорил с католическим о том, что творится на том свете. Однажды, отстаивая каждый свою точку зрения, они до того вошли в раж, что поклялись друг другу: тот из них, кто раньше умрет, придет к товарищу и честно расскажет, на чьей стороне была правда. Лютеранский священник умер раньше. Вскоре после этого, как-то ночью, отворилась дверь, и в спальню католического священника вошел его покойный друг, на лице его была могильная бледность. Неслышно ступая, как тень, он приблизился к кровати католика и наконец произнес: «Ни по-твоему, ни по-моему».
— Об этом и я слыхал, — подтвердил Дёри, — старая историйка.
Доктор пренебрежительно отмахнулся:
— Сразу впдно, что поп-то был лютеранский: ни туда ни сюда, ни рыба ни мясо.
— А может быть, нельзя было сказать больше.
— Э-эх, кто может приказать душе! Если уж она отважилась на такой путь, так должна была б сказать что-нибудь более вразумительное.
— Легко так рассуждать, а окажись вы на ее месте…
— Я бы рассказал. И расскажу, если когда-нибудь приду оттуда.
— По рукам, Игнац! Если ты, конечно, рискнешь побиться об заклад.
— Глупости! Я ж сказал, что ни во что не верю.
— А все-таки, если там есть что-нибудь, придешь рассказать?
— При первой же возможности.
— Даешь в том честное слово?
— Идет! — весело воскликнул доктор и протянул барону руку — А ну, разними, студент, хоть все это, конечно, чепуха! Мы никогда не умрем! Наполняй бокалы, Дюрка!
И до тех пор пока гости не встали из-за стола, один за другим следовали тосты. Хозяин дома пил за гостей-студентов, затем за своего старого «камерада». «Камерад» пил за здоровье юной баронессы Маришки. Управляющий Борхи провозгласил здравицу Наполеону: «Дай бог ему доброго здоровья и хорошую жену!» (В те годы упорно ходили слухи, что Наполеон собирается жениться на дочери императора Франца.) Поднялся с бокалом и доктор и с самым серьезным видом предложил тост за здоровье шимпанзе, «достойного члена общества в Оласрёске». («Этого циника-доктора окончательно испортила французская революция», — пробурчал Дёри.) Жигмонд Бернат не один бокал осушил за хозяина дома, превознося при этом его доброту и благородство. А барон так расчувствовался, что, обняв юношу за плечи, только и повторял: «Студент, студент, ты понял меня». Священнику ничего иного не оставалось, как предложить тост за сухопарую мадам Малипо, которую он сравнил с садовником, ибо она, всем на восхищение, растит чудесный цветок. Юная баронесса тотчас же перевела его слова на французский язык, что незамедлительно вызвало у мадам обильные слезы, упавшие в тарелку с яблочной кожурой и сырными корками. Видно было, что и Бутлер обдумывает какой-то тост, но он до того медлил, что замысел его так и остался неосуществленным, ибо как раз в это время прибыло семейство Ижипь; обе барышни, как на шестах, повисли — одна на правой, другая на левой руке старого экс-гвардейца. Немного погодя появились шустрые девицы Сирмаи, за ними маленький Пишта и наконец их мамаша. Пора было хоть из приличия покинуть столовую.
Доктор отыскал свою палку с костяным набалдашником и стал прощаться.
— Эге-ге! Уж не собираешься ли ты отправиться пешком? — запротестовал Дёри. — Подожди-ка управляющего. А то, хочешь, я распоряжусь, чтоб запрягли?
— Э, нет! Я еще в своем уме и не собираюсь разболеться по твоей милости! Месяц сияет — одно наслаждение прогуляться пешком. Я перегрузился вином и пищей.
И верно, почтенный доктор сопел, как откормленный гусь.
— Ну, а что ты прописал Маришке?
— Свежий воздух. Если для войны нужны деньги, как говорил Монтекукколи,[15] то для здоровья, мой дорогой барон, нужен воздух и еще раз воздух. Это говорю я. Пусть она целый день гуляет в саду.
— А ты когда приедешь?
— Как-нибудь на днях загляну.
Доктор распрощался. Всей компанией его проводили до крыльца, что польстило ему, и он даже пошутил:
— Так-то! Воздавайте почет своему доктору, и долголетие вам обеспечено.
Небосвод на западе начало заволакивать тучами.
— Не дать ли тебе зонтик?
— Я не немец.
— Может быть, ты прихватишь мой карманный пистолет? — крикнул вдогонку Дёри.
— Зачем? Того, кто страшен мне, пуля не возьмет.
Он прошел через парк, лениво передвигая свои коротенькие ножки. Скоро собачий лай возвестил о том, что его заметили овчарки; еще некоторое время можно было слышать скрип гравия, и наконец шум его шагов затих в отдалении.
А в доме возобновилась программа развлечений, прерванная ужином. «Сержусь на тебя» и «Как вам это нравится» — эти игры, как хлеб, никогда не приедаются. До тех пор пока женские лица будут оставаться прекрасными, обе эти игры не потеряют своей прелести. Время уже приближалось к полуночи и число фантов все увеличивалось (даже барышни Ижипь дождались своей очереди — одну из них выбрал маленький Пишта Сирмаи, а другую — добросердечный граф Бутлер), когда Маришка вдруг объявила, что предстоит еще нечто.
— Помните, Бутлер, за мной ведь еще одно обещание.
— Да-да, духи. Подавайте их сюда!
Маришка распорядилась, чтобы из голубой гостиной в салон внесли тяжелый дубовый стол, так как маленький столик розового дерева, на котором сейчас стояла вазочка с фиалками, мог внушить подозрение своим малым весом.
