Лион Фейхтвангер - Гойя, или Тяжкий путь познания

— Как раз сейчас, когда Мануэль на пути к заключению мира с Францией, можно надеяться на успех ходатайства, — продолжал убеждать его дон Мигель.

Вероятно, Мигель был прав. И все же его просьба звучала приказанием, и лицо Гойи, не умевшего лгать, выражало недовольство. Медленно создавал он себе положение, завоевывал его работой, упорством, предусмотрительной осторожностью. А теперь от него требуют, чтобы он вмешался в государственные дела и поставил под угрозу все, чего достиг.

— В конце концов, политик-то ты, — сказал он. — Я — художник.

— Но пойми же, Франсиско, — снова принялся терпеливо разъяснять сеньор Бермудес, — в данном случае ты лучший ходатай именно потому, что ты не политик!

Донья Лусия все еще упорно смотрела на Франсиско. Веер она держала теперь почти закрытым, повернутым к груди. На языке, которым изъясняются махи, это обозначало презрительный отказ, и улыбка, игравшая на ее тонких губах, стала затаеннее. Агустин тоже не сводил глаз с Гойи, он смотрел на него с напряженным ожиданием, даже с насмешкой, и Гойя знал, что верный друг порицает его за колебание. Неблагородно это со стороны Мигеля — зачем он делает ему такое неприятное предложение в присутствии доньи Лусии и дона Агустина.

Когда через день Гойя появился при утреннем туалете дона Мануэля, чтоб приступить к заказанному портрету, аванзала была полна народу. Через открытую дверь видна была роскошная спальня, где герцога одевали и причесывали.

В аванзале толпились всякие поставщики, торговцы кружевом, ювелиры. Тут был и капитан, только что возвратившийся из Америки и привезший в подарок герцогу редких птиц. Тут был и сеньор Паван, редактор недавно основанного на средства дона Мануэля географического журнала «Путешественник», тут был и дон Роберто Ортега, известный ботаник, явившийся к герцогу, чтобы преподнести ему свой последний труд: дон Мануэль поощрял ботаническую науку. Но большинство посетителей составляли молодые красивые женщины, желавшие передать министру прошения.

Как только дону Мануэлю доложили о Гойе, он, наполовину одетый, набросив шлафрок, вышел в аванзалу в сопровождении секретарей и слуг. На лакеях были красные чулки, которые носила только королевская челядь, но Карлос IV разрешил герцогу надеть на своих слуг эти отличительные чулки. Дон Мануэль ласково поздоровался с Гойей.

— Я вас ждал, — сказал он и пригласил его в спальню, а сам задержался в аванзале. Милостиво, даже приветливо поговорил с одним, с другим, нашел несколько ласковых слов для капитана, прорвавшегося сквозь вражескую блокаду, любезно поблагодарил ботаника, игриво, не стесняясь, посмотрел взглядом ценителя на ожидающих женщин, приказал секретарям взять от них прошения и, отпустив всех, вернулся в спальню к Гойе.

Пока слуги заканчивали его туалет и пока сеньор Бермудес подавал ему для подписи бумаги, содержание которых тут же излагал, Франсиско принялся за работу. В красивом лице министра, полном, ленивом, с маленьким пухлым и очень красным ртом, было что-то поразительно неподвижное. Работая, Гойя в душе усмехался, вспоминая многочисленные ремесленные портреты, написанные с него другими художниками. Портреты были неудачны, потому что художники старались придать всесильному фавориту героическую осанку. Правильно увидеть дона Мануэля было нелегко, во многих он вызывал ненависть. Дела Испании шли плохо, и верноподданные испанцы приписывали вину не своему монарху, а королеве — чужеземке, итальянке, и даже не столько ей, сколько ее возлюбленному, ее кортехо, дону Мануэлю. Да кто он, собственно? Никто! Просто ему отчаянно везет, и нечего задирать нос, словно ты гранд или король!

Гойя думал иначе. Именно это везенье, эта сказочная карьера делали молодого герцога симпатичным в его глазах.

Мануэль, родившийся в Бадахосе, в богатой стадами Эстрамадуре, принадлежал к скромной семье, но еще молодым человеком попал в качестве лейтенанта гвардии ко двору и своей стройной, ловкой фигурой и приятным голосом прельстил супругу наследника престола, принцессу Астурийскую. Любвеобильная дама не остыла к нему и пока была наследной принцессой и когда стала королевой. В настоящее время двадцатисемилетний красавец носил имя Мануэль де Годой-и-Альварес де Фария герцог Алькудиа, владел вселяй сокровищами, какие только мог пожелать, был генералом валлонской лейб-гвардии, личным секретарем королевы, председателем Королевского совета, кавалером ордена Золотого руна и отцом двух младших отпрысков королевского дома: инфанты Исабель и инфанта Франсиско де Паула, — а также отцом многочисленных незаконных детей.

Гойя знал, что трудно вынести столько счастья и не очерстветь. Дон Мануэль остался человеком благожелательным, уважал искусство и науку, был восприимчив к красоте и делался грубым и жестоким, только когда шли ему наперекор. Нелегко будет вложить жизнь в полное лицо молодого герцога: он охотно позирует и принимает в таких случаях пресыщенно высокомерный вид. Франсиско чувствовал к премьер-министру расположение, значит, ему удастся показать скрытые под слегка скучающей гримасой любовь к жизни и радость.

Дон Мануэль подписал представленные бумаги.

— А теперь, ваше превосходительство, — сказал сеньор Бермудес, — у меня есть сообщения, не предназначенные для публики, — и, улыбаясь одними глазами, посмотрел на Гойю.

— Дон Франсиско не публика, — любезно заметил герцог, и дон Мигель приготовился к докладу.

Поверенный в делах регента Франции мосье де Авре в весьма надменном тоне требует, чтобы Испания решительнее выступила против безбожной Французской республики.

Сообщение сеньора Бермудеса скорее позабавило, чем рассердило дона Мануэля.

— Этому толстяку принцу Людовику легко воевать, сидя в Вероне у себя в номере, — заметил Мануэль и пояснил художнику: — Он живет в гостинице под вывеской «Три горбуна», и если мы не пошлем денег, ему придется отказаться от одной из двух занимаемых им комнат. Так что же требует мосье де Авре? — снова обратился он к Бермудесу.

— Авре сказал мне, — ответил тот, — что его монарший повелитель надеется получить от испанского государства десять миллионов франков и двадцать тысяч людей, никак не меньше.

— У Авре хорошенькая дочка, — размышлял вслух дон Мануэль. — Правда, худа: кожа да кости. Вообще я ничего не имею против худеньких, но слишком костлявые — это уже ни к чему. Как вы полагаете, дон Франсиско? — И, не ожидая ответа, дал указание Мигелю: — Сообщите мосье де Авре, что мы сделали все, что могли. И передайте ему, ради бога, еще пять тысяч франков. Кстати, за портрет он вам заплатил? — опять обратился он к Гойе. И на его отрицательный ответ заметил: — Вот как бывает! Пять лет назад этот мосье де Авре был одним из самых блестящих придворных Версаля, а теперь не может даже заплатить художнику.

— К сожалению, — продолжал докладывать Бермудес, — не только мосье де Авре требует посылки подкреплений на фронт. Еще настоятельнее требует этого генерал Гарсини. Сообщения с театра военных действий неблагоприятны, — он перелистал бумаги. — Фигера пала, — закончил он свою речь.

До сих пор герцог не менял позы. Теперь он встрепенулся, неприятно пораженный, и посмотрел на Бермудеса. Но тотчас же опять повернул голову и принял прежнюю позу.

— Простите, дон Франсиско, — сказал он.

— Гарсини опасается, — пояснил дон Мигель, — как бы теперь, когда потерпели поражение наши союзники, французы не сняли войска с других фронтов и не послали их на Пиренеи. Гарсини опасается, как бы, если он не получит подкреплений, французы не подошли через три недели к Эбро.

Гойя думал, что теперь дон Мануэль отошлет его. Но тот не изменил позы.

— Вероятнее всего, — негромко размышлял он вслух, — вероятнее всего, подкреплений Гарсини я не пошлю. — И так как Бермудес хотел возразить, он продолжал: — Я знаю, церковь рассердится. Ну что ж, как-нибудь перенесу. Мы сделали больше, чем союзники. Нельзя же, чтобы страна истекала кровью. Двор все больше и больше ограничивает себя. Донья Мария-Луиза отпустила двух шталмейстеров и десять лакеев. Я не думаю, что королева пойдет на дальнейшие лишения. — Он слегка возвысил голос, но положение головы, указанное Гойей, не изменил.