В комнате Шифры-Пуи стало темно, но Маша все еще сидела на стуле в комнате Германа и курила одну сигарету за другой. Их любовь была полна историй. Маша сравнивала себя с Шахерезадой. Поцелуи, ласки, страстные игры сопровождались воспоминаниями о гетто, лагерях, о Машиных скитаниях по разрушенной Польше, ее жизни в лагерях для перемещенных лиц. Ее постоянно преследовали мужчины: в укрытиях, в сараях, в лесу, даже у дверей газовой камеры.
Герману почти нечего было рассказать о годах войны, в то время как жизнь Маши была полна приключений. Иногда казалось, будто она их придумывает, но Герман знал, что Маша не лжет. Как ни странно, по-настоящему закрученные истории стали приключаться с ней уже после освобождения. Вывод из всех этих странных сюжетов был один: если Господь решил усовершенствовать свой избранный народ посредством гитлеровских репрессий, Он совершил ошибку. Почти все соблюдающие Закон евреи погибли, а те, кому удалось избежать этой участи, за редким исключением не имели ни веры, ни желания вновь обратиться к религии…
Маша исповедовалась и одновременно хвасталась перед Германом, выпуская на него клубы дыма и роняя пепел на простыни. Она жевала резинку, грызла шоколад и пила кока-колу из бутылки. Герману она тоже принесла какие-то лакомства из холодильника. Это были не просто отношения между мужчиной и женщиной, а греховная связь, длившаяся до рассвета, как у тех древних евреев, которые рассказывали о чудесах Исхода из Египта до первой утренней звезды[32].
Часть героев и героинь из Машиных драм позже погибли, умерли своей смертью или застряли в советской России. Другие обосновались в Канаде, Израиле или здесь, в Нью-Йорке. Однажды Маша пошла в булочную купить пирог, и булочник оказался бывшим капо. Беженцы приходили пофлиртовать с Машей в кафетерий на Тремонт-авеню, где она работала кассиршей. Некоторые из них разбогатели в Америке, открыли фабрики, магазины, супермаркеты. Вдовцы вновь женились, вдовы снова выходили замуж. Еще молодые женщины, потерявшие детей, завели детей с новыми пассиями. Мужчины, ставшие в Германии спекулянтами и торговавшие на черном рынке, брали в жены немок. Катастрофа не послужила уроком практически никому — ни преступникам, ни жертвам. Возьмите, например, Леона Торчинера!
Маша без устали рассказывала о нем и его поступках. Он был одновременно патологическим лжецом, пьяницей, хвастуном, сексуальным маньяком, картежником, способным проиграть последнюю рубашку. На свадебный банкет, который Маша с матерью приготовили на собственные деньги, он пригласил своих любовниц. Он красил волосы, пользовался поддельным дипломом доктора наук, был уличен в плагиате, выставлял себя членом то ревизионистской[33], то коммунистической партии и как альфонс жил на деньги обманутых женщин. Нью-йоркский судья, выдавший Маше развод, присудил ей алименты — пятнадцать долларов в неделю, но Леон Торчинер не выплатил ни цента. Напротив, с помощью разных уловок он пытался выманить деньги у Маши. Он продолжал ей звонить и писать письма, умоляя вернуться к нему.
— Странно, но ведь он любит меня, — говорила Маша.
— Что ты называешь любовью?
— Да, что такое любовь?…
Герман получил от Маши обещание прекратить эти ночные бдения. Им обоим рано вставать на работу. Но Маша, видимо, относилась к тем людям, которым сон не нужен. Она засыпала на несколько минут и снова просыпалась. Ее мучили сновидения, в кошмарах являлись мертвые. Она кричала во сне, говорила по-немецки, по-русски, на иврите. Маша зажигала электрическую настольную лампу и показывала Герману царапины и шишки, оставленные мертвыми на ее руках, груди и бедрах. Иногда ей снилось, как отец читает стихи на иврите, написанные уже на том свете. У Маши в памяти всегда оставалась строчка или фраза из стихотворения.
В прошлом у Маши было много любовных историй, но она не могла простить Герману его прежних отношений с женщинами, даже с теми, которых уже не было в живых. Он, конечно же, любил Тамару, мать его детей? Ее тело привлекательнее, чем Машино? Чем именно? Ну, а студентка с романской филологии? Девушка с длинными косами? А Ядвига? Она действительно так холодна, как Герман описывает? Это ложь! Неправда! А что, если она, Маша, вдруг умрет? Если она совершит самоубийство? Через какое время он заведет другую женщину? Пусть хоть раз честно скажет!
— А через какое время ты нашла бы другого?
— Я бы больше никого не искала.
— Это правда?
— Да, черт возьми, святая правда.
И Маша впилась в его губы. Вдруг стало так тихо, что было слышно, как мышь скребется под полом. Машино горячее и податливое тело изгибалось. Подвижная как акробатка, она пробуждала в нем такие желания и силы, о существовании которых Герман даже не подозревал. Только заведя роман с Машей, он наконец понял, почему интимные отношения между мужчиной и женщиной лежат в основе каббалистического учения. Фрейд вовсе не преувеличил роль секса, наоборот — он недооценил секс, рационализировав и сделав будничными разговоры о нем. В те минуты, когда Герман мечтал создать новую метафизику или даже религию, он основывал свою теорию на притяжении полов. В начале была жажда. Божественное и человеческое творение — это страсть. Гравитация, свет, магнитные явления — все это составляющие единой субстанции, суть которой в желании. Материя, пустота, тьма, грех — не что иное, как спад и возбуждение среди вечно длящейся любви…
На рассвете Маша ушла к себе на диван. Герман закрыл глаза и сразу уснул. Шифра-Пуа встала очень рано, и Маша легла на ее кровать. Иногда, когда Герман просыпался, в промежутке между двумя снами, он слышал, как Шифра-Пуа молится в передней. С надрывным напевом она разговаривала с Владыкой мира, напоминая Ему о союзе, заключенном с Авраамом, Исааком и Иаковом, о данных через Его пророков обетах не истреблять семя Израиля.
Окно в комнате Германа выходило на восток, на противоположной стене играли пурпурные блики. Птицы, ночевавшие на дереве во дворике, пели, рассевшись на ветках. Крыша остыла, с улицы дул свежий ветерок, доносился запах травы, листьев и цветов, смешанный с ароматом свежевыпеченных булочек, рогаликов и пирогов. По соседству располагалась пекарня. Герман зарылся поглубже в подушку и закрыл лицо летним одеялом. Он бы мог так проспать недели, месяцы, годы, позабыв все несправедливости, совершенные по отношению к нему или причиненные им самим. Он вспомнил талмудическое изречение: «Сон злодея приятен и ему самому, и всему миру»…
VII
В то время Маша работала по утрам в кафетерии. Герман заснул на рассвете, а когда проснулся, часы показывали без четверти одиннадцать. На улице светило солнце. Сквозь открытое окно доносилось щебетание птиц и громыхание грузовика. В соседней комнате Шифра-Пуа читала еврейскую газету, вздыхая каждый раз о страданиях еврейского народа и человеческой жестокости. Герман пошел в ванную, побрился, помылся. Его одежда осталась в квартире на Кони-Айленд, но и здесь, в Бронксе, у него были рубашки, носовые платки и нижнее белье. Шифра-Пуа приготовила ему свежевыглаженную рубашку. Она обращалась с Германом, как теща с зятем. Он еще не оделся, а Шифра-Пуа уже принялась жарить ему омлет. Специально для него купила земляники. Завтрак вместе с Шифрой-Пуей был делом непростым и приводил Германа в замешательство. Она настаивала на том, чтобы он совершал омовение рук[34]. Теперь, когда Маши не было дома, Шифра-Пуа подала ему шляпу, чтобы он надел ее перед тем, как произнести благословение на хлеб, и позже, во время послетрапезного благословения. Она сидела за столом напротив Германа, и тот знал, о чем она думает: в лагере нельзя было даже помыслить о такой еде. Ради куска хлеба или подгнившей картофелины рисковали жизнью. Шифра-Пуа взяла ломтик хлеба так медленно, словно дотрагивалась до святыни, и с осторожностью надкусила его. Во взгляде ее темных глаз читалась вина. Может ли она позволить себе такую роскошь, когда тысячи невинных евреев были уничтожены Гитлером? Чем она, Шифра-Пуа, заслужила такую милость: сидеть за столом и наслаждаться летними дарами Всевышнего? Шифра-Пуа считала, что это дается ей за грехи. Религиозных евреев с чистой душой Господь забрал к себе…
— Доедайте, Герман, все до конца.
— Спасибо. Вкусный омлет.
— Отчего ему быть невкусным? Яйца свежие, масло свежее. В Америке, чтоб не сглазить, полно хороших вещей. Как бы нас не лишили этого за наши грехи. Подождите, я принесу вам кофе.
— Почему вы со мной на «вы»? Говорите «ты». Вы же мне как мама.
— Что? Со временем… дай Бог…
Наливая кофе, Шифра-Пуа разбила чашку. Это было ее слабое место. Посуда часто падала у Шифры-Пуи из рук. Зрение подводило ее. Маша нередко упрекала ее за неуклюжесть, да Шифра-Пуа и сама стыдилась этого. Когда-то она была редкостной хозяйкой, а после лагерей превратилась в комок нервов. Как она мучается, как страдает от ночных кошмаров — только Отец Небесный об этом знает. Разве можно жить с такими воспоминаниями, как у нее? Вот и теперь, стоя у плиты, она увидела, как еврейскую девушку раздевают и ставят на бревно над навозной ямой. Она стоит там и шатается, готовая каждую секунду упасть в грязь. А вокруг стоят немецкие, украинские, литовские парни и девушки, заключают пари о том, как долго она сможет удерживать равновесие, и выкрикивают оскорбления народу Израиля. Они пьяны от водки и жажды крови и сгорают от нетерпения увидеть, как восемнадцатилетняя благородная красавица из знатной раввинской семьи окунется в нечистоты.
