Пуще прежнего заерзали на бревнах мужики, громко засмеялись.
— Что ж ты, переселенец, лататы из Сибири задал?
— Без пирогов!
— Какое… без штанов!
Матвей молчит, рассматривая свои большие, как лопухи, ладони в мозолях. Шурка знает от матери, что Матвей продал корову, лошадь, дом, уступил лавочнику Быкову свои полдуши* земли и подался с семьей в Сибирь, на богатые хлеба. Года полтора от него не было ни слуху ни духу; думали хорошо уселся на новых местах, знаться не желает, как вдруг Матвей вернулся обратно и добро свое притащил со станции в одном узлишке на плече.
Он поселился теперь у глухого Антипа, перебиваясь плотницкими поделками. Мужики говорят, что у него золотые руки. Но это неправда. Руки у Матвея Сибиряка обыкновенные, жилистые и рябоватые, только не от оспы, как лицо, а от несмываемых пятен еловой и сосновой серы. Руки пахнут хорошо, но золота на них не видать.
— Вот те и сдоба… довела до гроба! — зубоскалили мужики. — Зато в Сибири побывал, сладкого куска попробовал.
Дядя Ося выбил трубочку, потянулся и равнодушно махнул рукой:
— Как ни живем — все равно помрем.
— Д — да…
— Игнат‑то старался… а теперь ему ничего не надо…
Мужики замолчали, полезли за кисетами.
И Шурке вдруг показалось, что говорили и смеялись мужики только для того, чтобы не думать о дяде Игнате. Шурке опять становится страшно, потому что он тоже хочет не думать, а все думает, и в ушах у него не умолкает тоскливый вой горбатой Аграфены. Почему‑то Шурке сейчас жалко и Аграфену, и мужиков, которые, насупившись, дымят цигарками, и самого себя, и Яшку, а пуще всего — Катьку. Он слышит за спиной ее прерывистое дыхание, ему хочется обернуться, сказать Катьке что‑нибудь ласковое, но он стыдится делать это при Яшке и Кольке.
— Вот, мытари, какие дела! — заключает дядя Ося, слезая с чурбана и подбирая свое рыбацкое добро. Он посмеивается, точно знает что‑то такое, чего не знают мужики, и таит от них самое главное.
— Это кто бы говорил, да не нам бы слушать… Ха! Ай, земли — ста нам! Ай, поболе!.. А ее надобно человеку три аршина.
— До трех аршин еще прожить надо.
— Ну и живи, не горюй.
— По — твоему нешто? Жену по хозяйству запрячь, а самому на Волгу.
— Чем плохо?
— Надо бы хуже, да нельзя… В пастухи вот на место Сморчка разве.
Дядя Ося повесил ведро на удочки, сердито вскинул их на плечо.
— Тьфу! Сморчок счастливей вас, дураков, живет: кнутом щелкает да в дудку играет.
Шурка тронул локтем Яшку.
— Пойдем.
— Обожди, — шепнул тот. — Никак, Саша Пупа идет…
От станции по шоссейке брел маленький пузатый мужик, босой, в меховой папахе и в полушубке внакидку. Его так и мотало из стороны в сторону. Марье Бубенец из‑за баб он не был виден, и она, посиживая на бревнах, трещала сорокой:
— Да такому жениху нигде отказу не будет. Женишок — не грибок, в лесу не родится… Да за такого каждая девка, перекрестясь, пойдет… Ай, право, пойдет! — Тут она глянула на шоссейку и вскочила: — Хлебы забыла в печи… Побежать вынуть скореича… Фу — ты, пропасть, посидеть некогда!
Она шмыгнула в переулок, но Саша Пупа уже заметил ее, попробовал бежать за ней, споткнулся и упал.
— Стой, стерва! — закричал он, уронил полушубок и пополз на карачках. — Сто — ой, все равно догоню… Говорят тебе: кланяйся в ноги может, помилую…
Синяя Марьина юбка вильнула за дальним углом палисада и пропала.
Саша Пупа выругался, поднялся, качаясь, на ноги и пристал к дяде Осе, который шел мимо него на Волгу:
— Ты что бельма выпучил?
— Эк нализался, мытарь пузатый! — с завистью сказал дядя Ося, поднял полушубок и ласково накинул на плечи Саше. — Хоть бы угостил остаточками.
— Я те угощу! — Саша полез драться.
Смеясь, дядя Ося толкнул его тихонько под зад коленкой. Саша покатился в канаву, как бочонок, опять потерял полушубок и, выбравшись на луговину, кинулся на мужиков и баб.
— Р — разойдись… бить буду!
— Не шуми, Саша, — сказали ему, — дядя Игнат помер.
— Помер? В — врешь… Он мне вчерась… полбутылки заказывал. Вот она, ма — атушка! Сам не выпью, а другу под — н–несу… — Он выудил из кармана штанов сороковку и забарабанил ею по наличнику: — Игнат… дьявол чахоточный!.. Вылезай песни петь! Жива — а!
В окно выглянул Василий Апостол и молча погрозил Псалтырем.
Бутылка выпала из рук Саши Пупы. Он растерянно оглядел мужиков и баб, лиловые губы его дрогнули. Он жалко улыбнулся, долго и неловко стаскивал с головы папаху. Поднял руку, чтобы перекреститься, ткнулся лицом в шапку, свалился на бревна и заплакал.
— А меня… с — сукина сына… и смерть не берет…
Потехи не вышло.
Ребята покатили тележки к воротцам.
Шурка держал за руку Катьку, искоса, украдкой, поглядывая на ее щеку. Щека была полосатая от грязи и слез. Катька все щурилась, точно солнышко мешало ей смотреть. Яшка попробовал свистеть, но скоро бросил. Колька, оборачиваясь, замахивался кулаком на братишку, когда тот начинал хныкать. Хорошо, что Ванятка и Катькина сестренка не капризничали, сидели в тележках смирно, а то было бы совсем плохо.
Медленно приплелись ребята к воротцам и не знали, что им тут делать. Играть не хотелось.
Мимо прошел нищий. Ребята разменяли у него питерский медяк. Досталось по грошику, да еще копейка всем на подсолнухи.
Яшка собрался домой. Пошли его провожать селом и повстречали дорогой Шуркину мать.
И пуще прежнего заныло сердце у Шурки. Сейчас он получит дёру — да какую! — посредине села, на глазах у ребят… Ах, лучше бы дома, хоть вожжами, хоть чересседельником, только не здесь! И бежать поздно, и ребят стыдно, особенно Катьки… Что же делать?
Последнее спасение — братик. Увидит мамка, как хорошо нянчится Шурка, может, раздобрится и не прибьет. Мигом поднял Шурка на руки Ванятку, закружился, закричал:
— А мы встречаем! А мы встречаем!.. Вот она, наша мама, идет… Побежим к ней, побежим!
Рубашонку братику одернул, хотел волосенки пригладить, да посмотрел на лоб — и сил не стало. Красуется на Ваняткином лбу шишка, большая — пребольшая и такая противная, сине — зеленая. Не шишка — целый рог, за версту видать… Не помогла медная скоба… Теперь мамку ничем не проведешь. Получит Шурка двойную взбучку — и за братика и за то, что ушел от дому. И поделом, так ему и надо! Не шляйся, слушайся матери.
Он хотел теперь лишь одного: чтобы все это поскорее кончилось. Может, к лучшему, что при Катьке ему попадет. Он не пикнет, как бы ему ни было больно. И Катька будет знать, какой он молодец.
— Соврем чего‑нибудь? — шепнул ему на ухо Яшка Петух, без слов понимая состояние друга.
— Я не боюсь… — храбрится Шурка.
Мать подошла заплаканная и не сердитая. Под мышкой у нее узелок с покупками — порядочный узелок, это Шурка подметил сразу. Мать взяла Ванятку на руки, увидела шишку, нахмурилась, но ничего не сказала, только вздохнула.
Видать, она была в избе у дяди Игната, и ей не до Шурки.
Он мигом оценивает положение.
— С рук не спускал, — плаксиво бормочет он. — Хлебца укусить минуточки свободной не было…
Мать молча достает из узелка горбушку пеклеванника. Корочка у горбушки поджаристая, а изюмины в мякише так и торчат без счету.
Покосившись на ребят, Шурка впивается зубами в душистую, пропахшую анисом горбушку.
— А пятачок? — спрашивает он.
— Дома получишь.
— А селедка?
— Ну, ну! — вяло замахивается мать. — Не убежит от тебя селедка… Горе‑то какое, господи!
Тогда, совсем осмелев, Шурка говорит:
— Гулять хочу… Все ребята гуляют, один я нянчусь… как окаянный.
Мать улыбается ласково и грустно.
— Иди погуляй… до обеда.
— Не хочу обедать. До вечера, мамка, да? — настаивает Шурка.
И мать уступает. Такая она сегодня хорошая!
— Бог с тобой, до вечера… Завтра в лес с утра пойду, надо пучки рубить… Ох, пресвятая владычица, матерь божья, одно теперича Аграфене остается — побираться с корзинкой по миру, — размышляет мать вслух и качает головой.
Она сажает Ванятку в тележку, кладет ему в ноги узелок и, подобрав одной рукой юбку, а другой прихватив веревку, осторожно обходя лужи и грязь, идет домой.
Вот Шурка и свободный человек.
Как здорово все обернулось! Ждал дёры, а получил пеклеванник. Да еще гулять можно до вечера. Чудеса! Никогда этих мамок не поймешь. За пустяки бьют, за баловство по головке гладят… Ну, да что об этом думать, привалило счастье — пользуйся.
Шурка прячет горбушку пеклеванника за пазуху, повыше засучивает штаны.
— Куда пойдем? — деловито осведомляется он у Яшки.
— На Волгу.
— И чего там интере — е–есного! — морщится Катька. — Одна вода.
Яшка презрительно фыркает и свистит.
— Много ты понимаешь, Растрепа!
