- За убийство двоих человек! - слышится прямой, резкий ответ, сказанный твердым, решительным голосом.
- Поселенец он! - объясняет смотритель. - Отбыл каторгу и теперь опять убил.
- Кого ж ты?
- Сожительницу и надзирателя.
- Из-за чего ж вышло?
- Баловаться начала. С надзирателем баловалась. "Пойду да пойду к надзирателю жить, что мне с тобой, с поселенцем-то каторжным?" - "Врешь, - говорю, - не пойдешь". Просил ее, молил, Господом Богом заклинал. И не пошла бы, может, да надзиратель за ней пришел - и взял. "Я, - говорит, - ее в пост поведу. Ты с ней скверно живешь. Бьешь". - "Врешь, - говорю, - эфиопская твоя душа! Пальцем ее не трогаю. И тебе ее не отдам. Не имеешь никакого права ее от меня отбирать!" - "У тебя, - говорит, - не спрашивался! Одевайся, пойдем, - чего на него смотреть". Упреждал я: не делай, мол, этого, плохо выйдет. "А ты, - говорит, - еще погрози, в карцеи, видно, давно не сиживал. Скажу слово - и посидишь!" Взял ее и повел...
Передергивает поселенца при одном воспоминании.
- Повел ее, а у меня голова кругом. "Стой", думаю. Взял ружье, - ружьишко у меня было. Они-то дорогой шли, - а я тайгой, тропинкой, вперед их забежал, притаился, подождал. Вижу, идут, смеются. Она-то зубы с ним скалит... И прикончил. Сначала его, а потом уж ее, - чтоб видела!
"Прикончив", поселенец жестоко надругался над трупами. Буквально искромсал их ножом. Много накопившейся злобы, тяжкой обиды сказалось в этом зверском, циничном издевательстве над трупами.
- Себя тогда не помнил, что делал. Рад только был, что ему не досталась... Да и тяжко было.
Поселенец - молодой еще человек, с добродушным лицом. Но в глазах, когда он рассказывает, светится много воли и решимости.
- Любил ты ее, что ли?
- Известно, любил. Не убивал бы, если б не любил...
- Ваше высокоблагородие, - пристает к смотрителю, пока я разговариваю в сторонке, пожилой мужичонка, - велите меня из кандальной выпустить! Что ж я сделал? На три дня всего отлучился. Горе взяло, - выпил, только и всего. Достал водки бутылку, да и прогулял. За что же меня держать?
- Врешь, паря, убежишь!
- Господи, да зачем мне бежать? Что мне, в тюрьме, что ли, нехорошо? - распинается "беглец". - Сами изволите знать, было бы плохо, - взял "борцу", да и конец. Сами знаете, лучше ничего и не может быть. Борец - от каторги средство первое.
- Долго ли меня здесь держать будут? - мрачно спрашивает другой. - Долго ли, спрашиваю!
- Следствие еще идет.
- Да ведь четвертый год я здесь сижу, задыхаюсь! Долго ли моему терпению предела не будет? Ведь сознаюсь я...
- Мало ли что ты, паря, сознаешься, да следствие еще не кончено.
- Да ведь сил, сил моих, говорю, нету.
- Ваше высокоблагородие! Что ж это за баланду дали? Есть невозможно! Картошка не чищенная! На Пасху разговляться, - и то рыбу дали!..
Мы выходим.
- Выпустите вы меня, говорю, вам...
- Ваше высокоблагородие, долго ли?.. Ваше...
Надзиратель запирает дверь большим висячим замком.
Из-за запертой двери доносится глухой гул голосов.
Корсаковская кандальная тюрьма - одна из наиболее мрачных, наиболее безотрадных на Сахалине.
Быть может, ее обитатели произвели на вас не только неприятное, - отталкивающее впечатление?
Милостивые государи, вы стоите рядом с человеческим горем. А горе надо слушать сердцем.
Тогда вы услышите в этом "зверстве" много и человеческих мотивов, в "злобе" - много страдания, в "циничном" смехе - много отчаяния...
По грязному двору кандальной тюрьмы мы переходим в "отделение исправляющихся".
Вольная тюрьма
Люди на работах.
В тюрьме остались только староста, "каморщики", то есть уборщики камер, парашечники, - вообще "чиновники", как их насмешливо называет каторга.
Метут, скребут, чистят, прибирают.
Везде белят.
Из ельника делают очень живописные узоры и убирают ими стены.
Ждут приезда начальства, - и, конечно, тогда тюрьма не будет иметь того вида, какой она имеет теперь в своем обычном, повседневном, будничном уборе.
Вольная тюрьма, - и Корсаковская и всякая другая на Сахалине, - производит впечатление просто-напросто ночлежного дома.
Очень плохого, очень грязного, где собираются самые подонки городской нищеты.
Где никто не заботится ни о воздухе, ни о чистоте, ни о гигиене.
Пришел, выспался - и ушел!
- Пропади она пропадом!
Грязные, тусклые окна пропускают мало света.
Нары - посреди каждого "номера" - скатом на две стороны. Нары вдоль стен.
Грязь - хоть ножом отскабливай. Мылом никаким не отмоешь.
Когда моют полы, поднимают одну из половиц, и грязь просто-напросто стекает под пол.
Мы застаем как раз такую картину.
- Ах, свиньи, свиньи! - качает головой смотритель, словно в этом виноваты одни "свиньи".
Пробую палкой, - палка чуть не на пол-аршина уходит в жидкую грязь в подполице.
На этом-то болоте из грязи стоит тюрьма. Этими испарениями дышат люди.
- Очень, очень скверная тюрьма! - подтверждает смотритель. - Теперь еще ничего, только сыро. А зимой - холод. Скверно, очень, очень скверно.
Почти во всякой тюрьме, в каком-нибудь номере, вы непременно увидите скрипку. Она висит обыкновенно на передней стене, где висит все, что есть наиболее ценного у тюрьмы, - образ, лубочные картины, какие есть, лучшее платье. Около этой же стены стоит обыкновенно и отдельная, сравнительно чистая постель всегда "чисто" одетого в свое платье старосты.
Скрипка - любимый инструмент каторги.
Помню, я рассказал кому-то из каторжных ту сцену из "Мертвого дома", где Достоевский описывает, как загулявший каторжанин нанимает скрипача, и тот целый день ходит за ним и пищит на скрипке.
Мой собеседник даже словно обрадовался.
- Вот-вот, - для этого самого! Загуляет кто! Это господин, про которого вы изволите говорить, верно описал.
- Да ведь он описывал давнишнее время.
- Все одно, - и теперь-с. Скрипка - первая штука, ежели гулять. Веселый струмент.
В одной из камер на стене висели самодельные картины одного из каторжных, Бабаева. Картины изображали скачущих верхами генералов.
- А где сам художник?
- На обвахте сидит. В одиночке содержится.
- Вот что, я возьму одну картину, - на тебе рубль, передай Бабаеву. Ему, чай, на табачишко, на сахар нужно! - дал я нарочно, чтобы испытать, передаст ли человек деньги своему еще более страждущему товарищу.
- Смотри же, передай!
- Помилте!
Деньги переданы не были.
Мастерские
Корсаковские мастерские, - столярная, слесарная, токарная, сапожная, швальная, кузница, - работают недурно.
И у господ служащих и... даже во Владивостоке, у многих можно видеть очень приличную мебель работы корсаковских мастерских.
Мастерские расположены здесь же на тюремном дворе.
Многие мастеровые в них и ночуют. Как-то легче на душе становится, когда после тюремной "оголтелости" и голой нищеты входишь в мастерские.
Здесь хоть чуть-чуть да пахнет в воздухе достатком, у всякого есть хоть что-нибудь и лишнее.
Люди имеют кое-какой посторонний заработишко, - по праздникам, во время, полагающееся для отдыха.
У кого есть кроватишка, у кого хоть какое-нибудь лишнее тряпье.
Да и лица не такие уж "каторжные", - труд все-таки кладет на них благородный, человеческий отпечаток.
