— Так вот, эта ваша книжка, — сказал Клаттербак, впиваясь в мясо вилкой и зубами. — Поразительно! Где вы научились так писать по-английски? И не подумаешь, что француз.
— Я наполовину американец. Оба языка мне родные.
— И про Америку пишете, как будто там долго жили.
— А я и жил. Отец женился, мы с мачехой не ладили, и я туда уехал на несколько лет. Чего я только ни делал! И водой торговал, и на ранчо вкалывал, и бродил с другом по пустыне… Ну, всякое бывало. К началу войны я служил официантом в нью-йоркском отеле.
— В каком?
— «Бербадж».
— Бывал там, бывал. Кормят хорошо, но мало. А потом вы проливали кровь за Францию?
— Именно. Вообще-то я немного пролил. Мог и больше.
— Не были в этих, как их, маки?
— Был.
— Тяжело, а?
— Нелегко.
— Кормят плохо, я думаю.
— Да, не особенно.
— Ах, как я вас понимаю! Вот, посудите. У меня домик в таком Бенсонбурге, на Лонг-Айленде. Сидим мы как-то в воскресенье, пьем коктейль, тут заходит кухарка и сообщает, что соседский дог съел баранье жаркое, когда она отвернулась. Представляете? Мясная лавка — в Уэстхемптоне, это шесть миль, и вообще закрыта по воскресеньям. Пришлось обойтись яйцами. Я съел штук пять, ну, шесть, с беконом, закусил сыром, пирогом… Ничего, выжил, но не дай Бог опять так влипнуть! Эй, гарсон! Анкор[125] картошки фри. Да, боец Сопротивления, это вам не кот начхал. Очень хорошо для суперобложки.
Джеф подавился. На Клаттербека он смотрел так, как месье Легондю — на светящуюся фигуру, посоветовавшую ударить топором месье де ла Урмери.
— Простите, вы не скажете это еще раз? — спросил он.
— Про картошку?
— Нет, про суперобложку. Вы ведь о ней говорили?
— Говорил.
— Значит, вы хотите издать мою книгу?
— Естественно, — отвечал Клаттербак, совершенно уподобляясь сияющей фигуре. — Именно такие книги я люблю. Веселая — раз. Забавная — два. Смелая — три, но, заметьте, не переходит предела. Напоминает Ивлина Во. А главное, нормальные люди, которых видишь каждый день, а не эти чертовы издольщики, которых терзают в Алабаме, что ли. Если бы вы знали, — прибавил издатель, печально подкладывая себе картошки, — сколько мне приходится про них читать!
— Страдают, да?
— Как нанятые. А не крестьяне, так дети-калеки. Вот, послушайте, такой сюжет, читал в самолете. Незаконный ребенок — калека, естественно — живет у злого отчима. Тот шестнадцать страниц его лупцует, а потом убивает мамашу. Не свою, этого типуса. Типус сходит с ума и умирает в поле. Отчим вешается, настоящий отец стреляется. Сколько трупов?
— Вроде четыре.
— Неужели так мало? Ну, вам видней. Одна девица обожгла лицо, а ребенок — не тот, уже другой, попал под автобус, обе ноги отрезали. Любой аппетит отобьет! — вскричал Клаттербак, кромсая бифштекс, как сэр Галахад кромсал врагов. — А тут ваша книжка. Кстати, вы ее мне прямо прислали, значит, у вас нет агента. Это хорошо. — Тут он отвлекся, сравнив этих субъектов с покойным Джесси Джеймсом[126] и особо описав одного из них, чьи нравственные правила неприятно удивили бы команду пиратского корабля. — Наверное, вы думали, чего мы так долго молчим. Дело в том, что я встречался с теми-семи.
— С теми-семи?
— Ну, журналы там, студии, карманные серии. Очень заинтересовались. Да уж, сразу взяли на заметку. Когда я сказал, что мы надеемся продать 100 000…
Зал завертелся и взлетел, как Нижинский.[127] Когда он вернулся на пол, Джеф переспросил:
— Вы им сказали, что надеетесь продать 100 000?
— Мы всегда так говорим, — пояснил Клаттербак, вводя его в тайны издательского дела.
2
Сердечно попрощавшись, Джеф расстался с издателем в 7 часов утра. Конечно, ланч не занял столько времени, но он перешел в обед, продолжился ночным обзором Монмартра и завершился на рынке миской лукового супа. Словом, Джеф вышел из машины в начале одиннадцатого и пошел к себе отоспаться.
Почти сразу после этого из отеля вышла Кейт. Несмотря на соду, она не очень хорошо себя чувствовала и решила подышать морским воздухом. Записку для Фредди она оставила у портье и направилась по Promenade des Anglais.
Утро стояло прекрасное, дул ветерок, сияло солнце, и Ровиль был в лучшем виде. Толстые мужчины плескались у берега или лежали на пляже, намазанные маслом, обретавшим мерзкий бурый оттенок. Кейт быстро полегчало. Через час, вернувшись в номер, она и чувствовала себя, и выглядела лучше, а потому весело окликнула сестру:
— Терри!
— Да?
— Я отдала записку портье. Мистер Карпентер получит ее после ланча. Он играет в гольф. — Она заглянула в дверь. — Что ты делаешь?
— Складываю вещи.
— Вещи?
— Мы улетаем следующим рейсом. Я, во всяком случае. j Кейт засопела.
— И я, конечно! С большим удовольствием. Хватит с меня этой Европы. А вот ты… Не слишком ли ты спешишь?
— Спешу, это да, — отвечала Терри.
— Как же мистер Карпентер? — спросила Кейт.
— А что с ним?
— Он не удивится?
— Нет, я ему написала.
— Еще одну записку?
— Да. Пойду мимо портье, оставлю. Кейт фыркнула.
— Ты прямо министерство иностранных дел! Только и шлешь ноты. А что там сказано?
— Что я за него не выйду. Подумала, знаешь, и решила — нет, не могу.
Кейт и засопела, и фыркнула. Ее особенно раздражали люди, которые вечно передумывают. Кто-кто, а она решений не меняла.
— Ну, что это! — сказала она. — Вчера ты отвергла предложение. Потом написала, что принимаешь. Теперь пишешь, что нет. Честное слово, мне его жалко. Он совсем запутается.
3
Запутался и Честер Тодд. Примерно в час он сидел у казино, хрупкий, слабый. Ему всегда было плохо после кутежей, а тут он кутил два вечера, позавчера — с одними американцами. Теперь он удивлялся, с какой стати пригласил позавтракать тетку, тогда как надо было предаться одиночеству и покою.
Миссис Пеглер тоже не сверкала. Она только что беседовала по телефону с Бюиссонадом (вчера он скрывался из-за глаза) и узнала о провале. Мало того, он был с ней довольно груб.
Тем самым, беседа шла вяло. После затянувшегося молчания Честер воскликнул:
— Вот это да! — И схватился за голову, чтобы не лопнула. — Какая девица!
Речь шла о Терри. Чтобы зарезервировать авиабилет, надо, если ты в Ровиле, пойти в офис, а чтобы в него пойти — пересечь террасу. Следуя за взглядом племянника, миссис Пеглер всмотрелась в предмет его интереса.
— Если, — заметила она, — тебе нравятся конфетные барышни…
— Ну, ты скажешь! — возмутился Честер. — Конфетная, ха-ха! Красота в чистом виде. Кто ж это такая? Вроде бы ее видел…
— Некая мисс Трент, — отвечала тетя.
— Ты с ней знакома?
— Немного. Фредерик ее видел в Сэн-Роке.
— Я тоже видел в Сэн-Роке девицу по фамилии Трент. Как-то мы ужинали с ней, Джейн и Фредди. Наверное, родственница.
— По-моему, у этой родственников нет. Только сестра в Америке.
— Странно. Я ее несомненно видел. Где же?
— Неужели это важно?
— Да нет… — вяло согласился племянник, и беседа угасла. Миссис Пеглер враждебно размышляла о месье Бюиссонаде, Честер Тодд думал о том, как вынесет этот мерзкий ланч. Увидев через несколько минут свою сестру Мэвис в сопровождении Фредди, он испытал чувства, которые испытывают после кораблекрушения, заметив парус. Фредди он вообще любил, но сейчас ему особенно радовался и приветствовал с таким восторгом, что измученная голова чуть не отлетела.
— Мяч! — возликовал он.
— Хо-хо! — откликнулся Фредди.
— Как сыграл?
— Лихо.
— Я захватил твою почту.
— Молодец.
— Так и знал, что тебя увижу. Закусим, а?
— Мы с Мэвис собирались пойти в «Мирамар».
— Чушь какая! — твердо сказал Честер, готовый втащить Друга в ресторан, только бы не завтракать с тетей. — «Мирамар», скажешь тоже! Здесь и сейчас.
— Ну, если ты хочешь, — согласился добрый Фредди. — Вы не против, дорогая?
— Конечно, нет! — отвечала привыкшая к немногословию Мэвис.
Однако за столом Честер порядком разочаровался. Он полагал, что Фредди заметно оживит общество хотя бы рассказами о гольфе; но тот почему-то молчал, возлагая бремя беседы на несчастного друга, которому хотелось откинуться в кресле и размышлять.
Вдруг все изменилось. Миссис Пеглер, вернувшись к жизни, осудила суету и гонку. Возьмем, к примеру, ее доброго приятеля, сэра Перси Бента. Уж как она его уговаривала провести здесь остаток отпуска — но нет, куда-то едет на машине. Хочет, видите ли, посмотреть страну!
Тут Фредди, отрешенно крошивший хлеб, внезапно встрепенулся:
— Уехал он?
— Да. Вчера, после завтрака.
— А… — Фредди закашлялся, словно что-то попало ему в горло. — Он ничего не говорил?
