— Ну, как у вас сегодня дела, миссис Джоуд?
Мать обернулась.
— Миссис Уэйнрайт! Добрый вечер. Да ничего. Три с половиной доллара. Даже немножко больше — три доллара пятьдесят семь центов.
— А мы получили четыре доллара.
— Ну что же, — сказала мать. — У вас народу больше.
— Да. Джонас уже большой мальчик. Я вижу, у вас сегодня отбивные!
Уинфилд прошмыгнул в дверь.
— Ма!
— Подожди минутку. Да, мои любят отбивные.
— А я бекон поджариваю, — сказала миссис Уэйнрайт. — Слышите, какой запах?
— Нет. У меня лук в картошке — все перешибает.
— Ой, подгорело! — крикнула миссис Уэйнрайт, и ее голова исчезла.
— Ма, — повторил Уинфилд.
— Ну, что тебе? Поди, объелся печеньем?
— Ма… Руфь все разболтала.
— Что разболтала?
— Про Тома.
Мать широко открыла глаза.
— Разболтала? — Она опустилась перед ним на колени. — Уинфилд… кому?
Уинфилд смутился. Он попятился назад.
— Она только немножко разболтала.
— Уинфилд! Скажи, что она говорила?
— Она… она свое печенье не сразу съела, а стала грызть понемножку — знаешь, как всегда. Грызет и говорит: «Тебе, наверно, жалко, что ничего не осталось?»
— Уинфилд! — крикнула мать. — Скажешь ты наконец? — Она тревожно оглянулась на занавеску. — Роза, посиди поговори с миссис Уэйнрайт, чтобы она не подслушала.
— А картошка?
— Я посмотрю за картошкой. Иди, иди! Не то она будет подслушивать.
Роза Сарона, тяжело волоча ноги, прошла за брезент.
Мать сказала:
— Ну, Уинфилд, говори.
— Я и так говорю. Она ест понемножку, потом стала ломать каждое печенье на мелкие кусочки, чтобы подольше хватило…
— Ну, дальше, дальше!
— Потом подбежали ребята, им тоже захотелось, а Руфь грызет и грызет и никого не угощает. Тогда они обозлились, один мальчишка взял да и отнял у нее всю пачку.
— Уинфилд, про то рассказывай, про другое.
— Я и рассказываю. Руфь тоже обозлилась, побежала за ним, ударила сначала его, потом другого, а потом ее одна большая девочка излупила. Здорово излупила! Руфь заревела и говорит: «Я позову старшего брата, и он тебя убьет». А девчонка сказала: «Испугалась я! У меня тоже старший брат есть». — Уинфилд выпаливал все залпом. — Они подрались, и та девчонка всыпала ей как следует, а Руфь сказала: «Мой брат убьет твоего брата». А та девчонка говорит: «А что, если мой твоего убьет?» А потом… потом Руфь сказала, что наш брат двоих уже убил. А большая девочка сказала: «Ах, вот как? Врунья ты, больше ничего». Руфь сказала: «Ах, вот как? Наш брат сейчас прячется, потому что он убил человека, и твоего брата тоже убьет». А потом они начали обзывать друг дружку всякими словами, и Руфь бросила в ту девчонку камнем, девчонка за ней погналась, а я прибежал сюда.
— О господи! — устало проговорила мать. — О господи, Иисусе Христе, непорочный младенец! Что же теперь делать? — Она прижала ладонь ко лбу и потерла пальцами глаза. — Что же теперь делать? — От печки потянуло запахом подгоревшей картошки. Мать машинально поднялась и помешала ее.
— Роза! — крикнула она. Роза Сарона вышла из-за брезента. — Последи тут. Уинфилд, беги разыщи Руфь и веди ее сюда.
— Ты ее выпорешь, ма? — с надеждой в голосе спросил Уинфилд.
— Нет. Поркой делу не поможешь. И надо же было ей проболтаться! Теперь пори не пори — все равно. Ну, беги разыщи ее и приведи сюда.
Уинфилд бросился к двери, наткнулся на мужчин, поднимавшихся по доскам, и отступил в сторону, пропуская их мимо себя.
Мать тихо сказала:
— Па, надо посоветоваться. Руфь разболтала ребятам про Тома.
— Что?
— Подралась и все выболтала.
— Вот дрянь! Зачем?
— Да она не нарочно. Слушай, па, ты побудь здесь, а я попробую разыскать Тома — скажу ему. Надо предостеречь. Ты никуда не уходи, последи тут… А я захвачу ему поесть.
— Хорошо, — согласился отец.
— Ты ничего ей не говори. Я сама.
В эту минуту в дверях появилась Руфь, а позади нее Уинфилд. Девочка была вся грязная, губы перепачканы, из расквашенного в драке носа все еще капала кровь. Вид у нее был испуганный и смущенный. Уинфилд, торжествуя, шел за ней по пятам. Руфь злобно оглядела всех, шмыгнула в угол вагона и села там спиной к стене. Она и злилась и робела в одно и то же время.
— Я ей все сказал, — выпалил Уинфилд.
Мать накладывала на тарелку две отбивных котлеты и картошку.
— Молчи, Уинфилд. Не надо, она и так наказана, — сказала мать.
Детская фигурка метнулась вперед. Руфь обхватила мать поперек туловища, уткнулась матери в живот лицом и вся затряслась от рыданий. Мать пыталась высвободиться, но грязные пальцы держали ее цепко. Мать ласково провела рукой по волосам Руфи и похлопала ее по плечу:
— Молчи, молчи, — сказала она. — Ведь ты не нарочно.
Руфь подняла грязное, исполосованное слезами и кровью лицо.
— Они отняли мое печенье! — крикнула она. — А эта большая девчонка, стерва, она меня побила… — И снова залилась слезами.
— Молчи, — сказала мать. — Не надо такие слова говорить. Ну, пусти меня, я ухожу.
— Ма, что же ты ее не выпорешь? Если б она не хвасталась своим печеньем, ничего бы и не было. Выпори ее.
— А вы, мистер, не суйте нос не в свое дело, — оборвала его мать. — Как бы тебя самого не выпороли. Ну, пусти, Руфь.
Уинфилд отошел к скатанному матрацу и уставился на своих родичей холодным, насмешливым взглядом. Он занял оборонительную позицию, прекрасно зная, что Руфь при первой же возможности накинется на него. А Руфь, убитая горем, тихо отошла в дальний угол вагона.
Мать накрыла оловянную тарелку газетой.
— Ну, я пойду, — сказала она.
— Что ж, без ужина? — спросил дядя Джон.
— Потом. Когда вернусь. Сейчас не хочется. — Мать подошла к открытой двери и осторожно спустилась вниз по перекладинам крутых сходней.
С той стороны поляны, которая была ближе к речке, палатки стояли тесно одна к другой, канаты их переплетались, колышки были вогнаны в землю впритык. Сквозь брезентовые стенки просвечивал огонь, над трубами клубился густой дым. Взрослые, стоя у палаток, переговаривались между собой. Дети как угорелые носились вокруг. Мать величаво шла все дальше и дальше. Ее узнавали, здоровались.
— Добрый вечер, миссис Джоуд.
— Добрый вечер.
— Что это у вас, миссис Джоуд?
— Занимала хлеб у знакомых. Надо вернуть.
Наконец палатки остались позади. Мать повернулась и посмотрела назад. Над лагерем стояло словно неяркое зарево, слышался приглушенный гул голосов. Иногда его прорезал чей-нибудь громкий окрик. Пахло дымом. Кто-то негромко играл на губной гармонике, старательно разучивая одну и ту же фразу, повторяя ее снова и снова.
Мать вошла в заросли ивняка на берегу. Она свернула с тропинки и, сев на землю, прислушалась, не идет ли кто за ней. Впереди показался какой-то мужчина, он шел к лагерю, подтягивал на ходу помочи, застегивая брюки. Мать сидела не двигаясь, и он не заметил ее. Она подождала минут пять, потом встала и осторожно вышла на тропинку. Она ступала тихо — так тихо, что шорох опавших листьев под ее ногами не заглушал журчания воды. Тропинка и река свернули влево, потом опять вправо и наконец вывели ее к шоссе. В серых сумерках мать увидела дорожную насыпь и круглое черное отверстие дренажной трубы, около которой она всегда оставляла еду для Тома. Она осторожно подошла туда, сунула в отверстие свой сверток и взяла стоявшую там пустую оловянную тарелку. Потом вернулась назад в кустарник, пробралась в самую его чащу и села, приготовившись ждать. Сквозь густые заросли ей было видно черное отверстие трубы. Она обняла колени руками и сидела тихо, не двигаясь. Вскоре жизнь в кустарнике пошла своим чередом. Полевые мыши, крадучись, пробирались среди листьев. По тропинке безбоязненно прошла вонючка, оставив после себя легкую струйку зловония, а потом ветер еле-еле, точно примериваясь, шевельнул ивы, и на землю спорхнули золотые листья. И вдруг он словно закипел в кустах, встряхнул их, и листья хлынули вниз ливнем. Мать чувствовала, как они опускаются ей на волосы, на плечи. По небу, одну за другой гася звезды, плыла пухлая темная туча. Крупные капли дождя защелкали по опавшей листве, туча ушла, и звезды снова показались на небе. Мать вздрогнула. Ветер умчался дальше, и кустарник затих, но ниже по речке все еще слышался шорох листьев. Из лагеря донеслось тонкое, въедливое пиликанье скрипки, нащупывающей мелодию.
Мать различила осторожные шаги где-то влево от себя и насторожилась. Она разомкнула руки, вытянула шею, прислушиваясь. Шорох стих, и лишь долгое время спустя послышался снова. Ветка царапнула по сухим листьям. Мать увидела, как темная человеческая фигура вышла из чащи и скользнула к дренажной трубе. Черное отверстие исчезло, потом человек шагнул назад. Она тихо окликнула его:
— Том.
Человек застыл на месте, он стоял так неподвижно, так низко пригнулся к земле, что его можно было принять за пенек. Она повторила:
