— Именно весна… — сказал поэт.
— Купидон, — продолжал мистер Маллинер, — легко поражает сердца нашей семьи.
Шарлотта любила своего соседа раньше, чем он взял с блюда анчоуса. Он (сосед, не анчоус) был так одухотворен, что казалось, будто у него не столько глаза, сколько дырки прямо в душу. Как выяснилось, писал он пастели в прозе и обрел достаточную известность под именем Обри Трефьюзиса.
Дружба быстро крепнет в «Мятом нарциссе». Еще не успели разложить poulet roti au cresson,[94] а молодой человек уже поведал Шарлотте о своих талантах, страхах и надеждах, затронув детские воспоминания. Ее удивило лишь то, что происходит он из самой обычной помещичьей семьи.
— Вы легко представите, — сказал он, подкладывая ей брюссельской капусты, — как терзало это мою расцветающую душу. Семью нашу очень почитают в округе, но лично я не мог примириться с жестокостью. Когда я встречаю кролика, я предлагаю ему салата. Для моих родных кролик — не кролик без хорошей пули. Отец убил больше птиц, чем все остальное графство. На прошлой неделе меня несказанно огорчила фотография в «Тэтлере», где он довольно сурово глядит на умирающую утку. Старший мой брат, Реджинальд, буквально сеет смерть. Младший, Уильям, пока что довольствуется рогаткой и воробьями. В духовном плане Бладли Корт — не лучше Чикаго.
— Бладли Корт! — вскричала Шарлотта.
— Да. Конечно, живу я в Лондоне. Семья — против, особенно дядя Франсис, известный охотник на африканских гну…
— Бладли Корт! — повторила Шарлотта. — Но ведь он принадлежит сэру Александру Бессинджеру.
— Да. Моя фамилия — Бессинджер. Псевдоним я выбрал, чтобы все-таки пощадить семью. Откуда вы знаете про наше поместье?
— Моя мама училась вместе с леди Бессинджер. На следующей неделе я еду туда в гости.
— Тесен мир, — заметил Обри, обладавший, как все авторы пастелей, исключительным даром слова.
— Теперь я боюсь, — продолжала Шарлотта, — что мне там не понравится. Я ненавижу все, что связано со спортом!
— Духовное родство, в чистом виде, — признал ее новый друг. — Вот что, я давно не был дома, но ради вас — поеду. Да, поеду, даже если придется увидеть дядю Франсиса.
— Поедете?
— Конечно. Нельзя оставить там без защиты такую трепетную душу.
— Что вы имеете в виду?
— Дом этот зачарован. Да, да, да, на нем — злые чары.
— Какая чепуха!
— Нет. Вот, послушайте. Однажды туда приехал видный представитель Общества Покровительства животным. На следующий день, в четверть третьего, он вместе с другими пытался извлечь барсука из-под перевернутой бочки.
Шарлотта весело засмеялась.
— Меня эти чары не возьмут
— И меня, конечно, — сказал Обри. — Но, если не возражаете, лучше мне быть рядом с вами.
— Возражаю? О, нет, — прошептала Шарлотта и вздрогнула, заметив, что друг ее немедленно затрепетал.
Бладли Корт оказался добрым старым зданием в тюдоровском стиле, окруженным парками и лесами. Непосредственно перед ним располагался прелестный цветник, за которым сверкало озеро. Комнаты и залы были уставлены шкафами, где выглядывали из-под стекла пучеглазые жертвы сэра Александра и его наследника. Со стен, не без упрека, взирали соответствующие части антилоп, лосей, зебу, жирафов, джейранов и вапити, которые, на свою беду, столкнулись с сэром Франсисом Пешли-Дрейком. Попадались чучела воробьев, говорящие о том, что и младший брат не сидит без дела.
Первые два дня Шарлотта провела, в сущности, с дядей Франсисом. Полковник Пешли-Дрейк искренне к ней привязался, и она никак не могла от него ускользнуть. Краснолицый, практически — круглый, достаточно пучеглазый, он говорил с ней о люмбаго, антилопах и Обри.
— Я бы на вашем месте держался от него подальше, — советовал он, имея в виду племянника.
— Вы не правы, — возражала Шарлотта. — Взгляните в его глаза…
— Зачем? — удивлялся дядя. — Да он гну не убьет!
— Жизнь, — напомнила Шарлотта, — не сводится к гну.
— Да, да, да, — согласился сэр Франсис. — Есть зебу, джейраны и вапити. Ну, все равно, я бы с ним не общался.
— А вот я, — вызывающе сказала Шарлотта, — собираюсь с ним погулять у озера.
Обри уже спешил к ней по зеленому уступу сада.
— Как я рада вам! — сказала она, когда они шли к озеру. — Мне очень надоел ваш дядя.
Обри понимающе кивнул. Шарлотта помолчала.
— Все относительно, — начала она. — Когда я познакомилась с сэром Александром, я подумала, что противней быть невозможно. Тут меня представили Реджинальду, и я поняла, что ошиблась. А теперь мне кажется, что перед сэром Франсисом он просто очарователен. Скажите, никто не пытался сделать что-нибудь с вашим дядей?
Обри покачал головой.
— Все признали, что наука бессильна. Положимся на Провидение.
Они сели на скамью у воды. Солнце сияло; сонную тишину нарушали только дальние выстрелы, свидетельствующие о том, что хозяин занят птицей, наследник его — кроликами, а младший сын, вооруженный духовым ружьем, — воробьями, да монотонный голос Франсиса, повествующего хозяйке на террасе, что делать с усопшей антилопой. Первым нарушил молчание Обри:
— Как прекрасен мир!
— Да, правда?
— Как нежно колышет ветерок озерную гладь!
— Да, правда?
— Как пахнут эти скромные цветы!
— Да, да, правда?
Они опять помолчали.
— В такие минуты, — заметил Обри, — душу так и тянет к любви.
— Да? — сказала Шарлотта. Сердце ее забилось.
— Да, — сказал Обри. — Вам доводилось о ней думать?
Он взял ее руку. Она потупила взор и тронула носком башмачка близлежащую улитку.
— Жизнь, — продолжал Обри, — можно уподобить Сахаре. Покинув Каир детства, мы идем в… э… к… м-м-м… ну, в общем, идем.
— Да, правда? — откликнулась Шарлотта.
— Вдалеке мы едва различаем желанную цель…
— О, да!
— И стремимся к ней…
— Да, правда?
— …но дорога нелегка. Самумы судьбы, зыбучие пески рока… в общем, нелегка. Но если нам повезет, мы встречаем оазис. Утратив последнюю надежду, я встретил его в четверть второго, в четверг, две недели назад. С того самого дня я хотел спросить вас… спросить тебя, Шарлотта… У-лю-лю-лю! Ату! Ату!
Однажды, еще в детстве, предприимчивая подруга выдернула стул, на который она собиралась сесть. Память об этом не угасла. Сейчас, при этих странных криках, племянница моя испытала нечто сходное.
Она взглянула на Обри. Выпустив ее руку, а к тому же и вскочив, он яростно бил зонтиком по мокрой траве.
— Ату! — взвыл он. — У-лю-лю! А также:
— Держи! Лови! Бей!
Через некоторое время пыл его, видимо, угас.
— У них там норы, — сообщил он, отирая лоб кольцом зонтика. — Без собаки их не поймаешь. Мне бы хорошего терьера… Какая ондатра! Что ж, такова жизнь… Да, на чем мы остановились?
И вдруг, словно очнувшись от транса, он смертельно побледнел.
— Простите… — выговорил он.
— Не за что, — холодно отвечала Шарлотта.
— Я хотел спросить, согласны ли вы стать моей женой.
— Да-а?
— Да?!
— То есть нет. Не согласна.
— Нет?
— Ни за что на свете. Вот она, ваша истинная суть! Обри задрожал с головы до ног.
— Что вы! Что вы! Это чары.
— Ха-ха!
— Простите?
— Ха-ха.
— В каком смысле? Шарлотта сверкнула глазами.
— Я вам не верю.
— Неужели вы не понимаете? — вскричал несчастный. — Я в жизни бы не тронул ондатру! Разве чтобы погладить. Я люблю их. Водяные крысы? Ну и что? Я держал в детстве белых крыс. Такие, с розовыми глазками.
Шарлотта покачала головой. Лицо ее было сумрачным и строгим.
— До свидания, мистер Бессинджер, — сказала она.
Он опустился на скамью, закрыв лицо руками, словно прокаженный, которому дали мешком по голове.
Казалось бы, Шарлотта должна была тут же уехать, но в следующий вторник намечался бал в саду, и она обещала леди Бессинджер, что украсит его своим присутствием. Чтобы занять время, она предалась трудам. Журнал «Бессловесный друг» как раз ждал от нее стихов.
Дни шли, творчество утишало боль. Сэр Александр обижал птиц, Реджинальд и кролики боролись с переменным успехом, они — размножаясь все шустрее, он — снижая поголовье. Полковник рассказывал о знакомых гну. Обри бродил по дому, явственно страдая. Наконец пришел вторник, а с ним — и бал.
Здешние балы славились во всем графстве. К четырем часам на большой лужайке собрался цвет общества; но Шарлотте он радости не принес. Когда первая клубника опустилась в сливки, она уже была у себя и блуждающим взором смотрела на письмо из Лондона. «Бессловесный друг» впервые вернул ее стихи! Не в силах этому поверить, она их перечитала.
Шарлотта Маллинер
Гну
