— Что правда, то правда, с господином Платамону мы завсегда в согласии жили, грех иное говорить.
— Если уж я решу продавать поместье, — продолжала Надина, — то обязательно выслушаю и вас, не забуду. Но сейчас не надо верить слухам; эти слухи распространяют либо заинтересованные лица, либо те, у кого совесть нечиста.
Платамону судорожно сглотнул слюну, хотя никто на него не смотрел — ни Надина, ни крестьяне.
Когда мужики ушли, арендатор угодливо спросил:
— Как же вы со мной решили, барыня?
— Я подумаю и посмотрю, что можно сделать, — равнодушно ответила Надина.
Платамону почудилось, что земля уходит у него из-под ног. Он попытался настаивать, уточнить, когда ему зайти еще раз, но Надина не ответила ничего определенного — она не знает, сколько времени тут задержится.
— Вы рассердились на меня, барыня? — воскликнул в отчаянии арендатор.
— Что вы, что вы, — возразила Надина, протягивая ему руку. — Вы ведь ничего плохого мне не сделали. Почему же?
Спускаясь по лестнице, Платамону горестно бормотал про себя:
— Ну и влип же я, ничего не скажешь! Отличился!
8
Во вторник, во второй половине дня, начался мелкий холодный дождь и заладил надолго, по-осеннему. Гогу Ионеску с Еудженией приехали в гости в Амару. Обед прошел весело, а к концу все заговорили о планах возвращения в Бухарест. Гогу необходимо быть в столице к четвергу. Нельзя опоздать даже на час. Он ведь депутат, недели через две начнется сессия палаты депутатов, и ему надо предварительно встретиться со своими политическими единомышленниками. Гогу предложил Титу поехать с ним, но Григоре энергично запротестовал: он не разрешит похитить гостя. Ему хотелось отправить Титу в Бухарест вместе с Надиной, чтобы та не ехала одна с Раулем Брумару.
Перед тем как усесться за стол, Григоре отозвал Гогу и Титу в сторону, чтобы поговорить о делах Титу. Узнав о посулах Балоляну, Гогу рассердился. Неужели Григоре думает, что Балоляну окажет какую-либо помощь, если лично в этом не заинтересован? По-видимому, Григоре плохо его знает, хоть они и друзья. Балоляну будет водить их за нос, пока им не осточертеет и они сами не отступятся.
Григоре промямлил какие-то возражения: мол, как бы то ни было, нельзя же оставлять Титу на произвол судьбы и, следовательно…
— Так вот я тебя заверяю, что наш юный друг будет пристроен в первые же сутки после моего возвращения в Бухарест! — воскликнул с пафосом Гогу. — Даю честное слово! А я не Балоляну!
— Несомненно, если ты намереваешься всерьез заняться этим… — согласился Григоре. — Только Гогу, милый, ты ведь тоже иногда забываешь о своих обещаниях…
— Ну, не бойся! — рассмеялся Гогу. — Я знаю, когда можно забывать о своих обещаниях и когда нет!
— Вам повезло, — шепнул Григоре Титу, когда они на секунду остались вдвоем. — По-видимому, вам очень покровительствует Еуджения, если Гогу проявляет такую энергию!
Титу не произнес ни слова, а лишь с восторгом слушал. «Так оно и есть, я родился в рубашке», — в упоении думал он. Он ел с большим аппетитом, а когда речь зашла о трансильванских дойнах{54}, спел одну из них — «Длинна дорога до Клужа», чем вызвал настоящую овацию. Его похвалил даже Мирон Юга, а Надина, всегда пренебрежительно фыркавшая при звуках румынской музыки, заставила его обещать, что в Бухаресте он ей споет все дойны, какие знает…
Когда Гогу и Еуджения поехали к себе, дождь все еще лил. Надина, увидев с порога, как резкий ветер крутит и относит в сторону водяные нити, вздрогнула:
— Мне кажется, я буду в Бухаресте раньше их.
Мирон Юга довольно потер руки.
— Не расстраивайся, девочка, этот дождь — сущая благодать для осенних посевов. Он стоит многих миллионов, очень многих!
— Быть может, оно и так, дорогой папа, но я не люблю дождь даже в городе. Ну а в деревне я его просто не выношу.
С тех пор как приехала Надина, Григоре преобразился. Лишь после того, как он вновь сжал ее в объятиях, он понял, что без нее его жизнь была бы разбита. Он простил ей все прегрешения, обвиняя в них самого себя. Такая женщина, как Надина, не только имеет право, она просто обязана вести блестящую жизнь, быть предметом всеобщего поклонения, а не прозябать в тени, как хотел он в своем мелком эгоизме. Ее вполне естественное сопротивление он счел отсутствием истинной привязанности… Он обвинял жену в кокетстве, словно в преступлении, не понимая, что у нее это лишь вполне оправданное стремление блистать. Он не оценил того, что, постоянно предлагая ему нечто новое, всегда представая перед ним в ином обличье, она с успехом играет две роли сразу — любовницы и жены. А он не разрешал ей даже самые невинные капризы, упрекая за то, что ей нравится танцевать или путешествовать!
Впрочем, и сейчас ему необходимо непрерывно следить за собой, держать себя в руках. Присутствие в доме Рауля Брумару продолжало раздражать Григоре, хотя бедняга изо всех сил старался быть полезным: рассказывал анекдоты, то и дело неудачно каламбурил, интересовался животноводством, покорно, как мученик, выслушивал сельскохозяйственные теории Григоре, играл в карты с Мироном Югой, перешел на «ты» с Титу, так как заметил, что Григоре относится к тому с большой теплотой, и старался развлечь шутками из французских журналов Надину, когда видел, что ей здесь смертельно надоело. Несмотря на это, Григоре не спускал с Рауля глаз и украдкой следил за каждым его движением, хотя сам себе признавался, что хватает через край. Он ловил себя на том, что относится с подозрением к Надине даже в самые интимные минуты. То ему казалось, что ее поцелуй неискренен, то, что она каким-то странным тоном произносит слова любви… Григоре не мог отделаться от страха, что она насмехается над его чувствами.
Разгоревшаяся снова любовь побуждала и его ускорить свой отъезд в Бухарест. Для завершения всех дел в деревне ему нужно было не больше недели: Григоре попытался уговорить Надину отложить свой отъезд и дождаться его.
— Я просто умру, если вынуждена буду провести еще целую неделю в этой омерзительной грязи! — улыбаясь, возразила она. — Почему ты не можешь хоть раз в жизни отказаться ради меня от этих столь важных дел? Поедем вместе!
Григоре пообещал, что до воскресенья он все закончит, но Надину больше удерживать не стал: он не хочет, чтобы она себя плохо чувствовала, а мечтает лишь о том, чтобы она всегда была весела и счастлива.
Решили, что Надина поедет в четверг. Но в четверг был такой ливень, что отъезд отложили на пятницу. Григоре подумал, что, быть может, дождь был для Надины лишь предлогом, чтобы задержаться еще на одну ночь, и эта мысль его несказанно обрадовала.
В пятницу с утра погода обещала быть хорошей. Дождь прекратился ночью, но грязь и лужи были чуть не до колен. Автомобиль подъехал к главной лестнице, обогнув клумбу в форме сердца, на которой красные осенние цветы улыбались ласке солнца, внезапно выглянувшего из-за пелены туч. Надина несколько раз поцеловала Григоре, уселась в машину и, посмотрев на цветы, нежно сказала ему:
— Это твое сердце, Григ.
Среди слуг, толпившихся рядом, чтобы помочь при отъезде, Титу заметил Петре. Тот частенько околачивался теперь на усадьбе не только из-за Мариоары, но и в надежде тоже пристроиться здесь на работу. Титу, попрощавшись с Мироном Югой и растроганно поблагодарив Григоре, подал руку и Петре.
— Ну, желаю тебе здоровья и всяких благ!
— Дай вам бог счастья, сударь! — горячо ответил парень.
Услышав незнакомый голос, Надина повернула голову. Ее любопытный взгляд встретился на миг с блестящими глазами Петре.
Машина медленно двинулась по аллее, посыпанной гравием. Григоре без шляпы шагал рядом с машиной, а Надина, устроившись между Титу и Раулем, посылала ему воздушные поцелуи и махала рукой в перчатке. У ворот Григоре окликнул шофера, попросил на минуту остановиться и подошел к дверце машины.
— Прошу меня извинить, но мне необходимо сказать Надине два слова на ухо.
Он перегнулся в машину, взял обеими руками голову жены, поцеловал мочку уха и шепнул:
— Люблю тебя!
Надина проворковала, смеясь и запрокинув голову:
— Mais tu es fou, petit chéri![16]
Автомобиль рванулся, как бегун. Григоре долго смотрел ему вслед, но видел лишь маленькую ручку, трепетавшую, точно белая горлинка, над головами.
Машина стремительно удалялась, разбрызгивая поперек улицы фонтаны мутной воды, расшвыривая комки грязи. До слуха Григоре долетел сердитый голос:
— Будь оно все неладно!
Бабка Иоана, шедшая по обочине дороги, оказалась заляпанной с ног до головы и сейчас отряхивала одежду, сердито бормоча себе что-то под нос.
По склону поднималась Ангелина, дочь Нистора Мученику, держа одного ребенка на руках и ведя за руку другого — лет четырех. Мальчонка, босой, как и мать, еле ковылял, путаясь в подоле длинной, волочащейся по грязи рубашки, и непрерывно хныкал:
