По мере того как мистер Дин говорил, Томом овладевало беспокойство: ему надо было сказать дяде кое-что, никак не совместимое с предложением, которое, как он ожидал, сейчас последует, и Том опасался, что в силу этого его слова придутся мистеру Дину не по душе.
— Само собой разумеется, — продолжал мистер Дин, покончив с очередной понюшкой, — тот факт, что ты приходишься мне племянником, играет известную роль. Но я должен признать, что не будь этого обстоятельства, твое поведение в истории с банком Пелли все равно побудило бы мистера Геста и меня вознаградить тебя каким-нибудь образом за оказанную нам услугу. Итак, мы решили, принимая во внимание твое усердие и деловые способности, выделить тебе пай, который со временем рады будем увеличить. Мы полагаем, что это во всех отношениях лучше, чем просто повысить тебе оклад. Участие в деле на новых началах придаст тебе вес и послужит той подготовкой, которая позволит мне в будущем переложить часть забот на твои плечи. Пока еще, слава богу, я со всем справляюсь, но годы берут свое — этого отрицать нельзя. Я сказал мистеру Гесту, что побеседую с тобой, и после твоего возвращения с севера мы вновь обратимся к этому предмету и обсудим его во всех подробностях. Неплохая перспектива для двадцатитрехлетнего юнца! Но, надо отдать тебе должное, ты это заслужил.
— Я очень благодарен вам и мистеру Гесту, сэр, и, конечно, понимаю, чем я обязан вам, дядя: ведь это вы определили меня на место, да и потом положили на меня немало сил.
Том произнес это дрогнувшим голосом и остановился.
— Да, да, — подхватил мистер Дин, — я не жалею сил, когда вижу, что будет прок. В свое время я немало повозился с Геллом, без этого он не стал бы тем, что он есть.
— Но мне хотелось бы побеседовать с вами об одной вещи, дядя, Я никогда раньше об этом не заговаривал. Как вы помните, когда распродавалось имущество моего отца, ваша фирма подумывала о приобретении мельницы; насколько мне известно, вы находили, что это будет выгодное помещение денег, особенно если сделать ее паровой мельницей.
— Да, да, разумеется. Но Уэйкем перехватил ее у нас — он решил это сделать во что бы то ни стало. Он любит перебивать людям дорогу.
— Может быть, я напрасно завел сейчас об этом речь, — продолжал Том, — но лучше, если вы будете знать, что у меня на уме. Мне дорога эта мельница. И я хотел бы выполнить последнюю волю отца — он просил меня попытаться вернуть ее когда-нибудь нашей семье: пять поколений Талливеров владели ею. Я обещал. Кроме того, я привязан к этому месту — нигде мне не будет так хорошо, как там. И это приобретение, если оно не противоречит интересам фирмы, позволит мне быстрее выполнить волю отца. Я молчал бы и дальше, не заговори вы сегодня о моих небольших заслугах перед фирмой. Я готов отказаться от самых заманчивых предложений ради того, чтобы вернуть мельницу: я хочу сказать — держать ее под своим присмотром и со временем выкупить у фирмы.
Мистер Дин, внимательно выслушав Тома, погрузился в размышления.
— Понимаю, — сказал он наконец, — понимаю, на что ты рассчитываешь. И это было бы возможно, если бы только Уэйкем пожелал когда-нибудь расстаться со своей собственностью. Но на это рассчитывать не приходится. Он определил туда молодого Джетсома; надо думать, у Уэйкема были свои причины купить мельницу.
— Этот Джетсом — сущий бездельник, — сказал Том. — Оп пристрастился к вину, и я слышал, что дела там идут из рук вон плохо. Об этом мне говорил Люк, наш старый мельник. И еще он говорил, что если все так пойдет и дальше, он ни за что не останется на мельнице. Вот я и подумал, что, быть может, теперь Уэйкем захочет расстаться с ней. По словам Люка, он весьма озабочен тем, что там творится.
— Что ж, Том, подумаем. Надо будет навести справки и обсудить все с мистером Гестом. Но, видишь ли, это нечто совсем новое, а мы предполагали, что ты и впредь будешь заниматься своим делом.
— Но когда на мельнице все войдет в свою колею, я без труда справлюсь и с тем и с другим. Чем больше работы, тем лучше. Ведь ничего другого у меня в жизни нет.
Горький смысл этих слов, произнесенных устами двадцатитрехлетнего молодого человека, поразил даже не чуткий ко всему, кроме дел, слух мистера Дина.
— Полно тебе, Том, погоди — будет в твоей жизни и другое, когда ты женишься; а это не за горами, если ты и дальше будешь продвигаться так, как сейчас. Что же касается мельницы, то не будем стричь шерсть неродившейся овцы. Но обещаю тебе, я над этим поразмыслю, и, когда ты вернешься, мы все обсудим. А сейчас меня ждет обед. Завтра утром приходи к нам — вместе позавтракаем, и ты простишься перед отъездом с матерью и сестрой.
Глава VI ИЛЛЮСТРИРУЮЩАЯ ЗАКОН ВЗАИМНОГО ТЯГОТЕНИЯ
Вам, без сомнения, уже понятно, что Мэгги вступила в тот период своей жизни, который, по мнению людей, умудренных житейским опытом, открывает перед молодой женщиной ряд блестящих возможностей. Внезапно вовлеченная в водоворот светской жизни Сент-Огга, Мэгги, с ее необыкновенной внешностью, обладавшей к тому же для большинства лиц этого круга всей прелестью новизны, и с более чем скромными туалетами, о которых вы уже получили некоторое представление, слушая оживленные прения Люси и тетушки Пуллет, находилась теперь на решающем повороте своего жизненного пути. На первом же вечере у Люси юный Торри, не щадя сил, напрягал мускулы своего лица, чтобы „темноглазая девушка там в уголке“ могла лицезреть его во всем блеске и великолепии, приданном ему моноклем, а некоторые молодые леди отправились домой с твердым намерением носить отныне только открытые платья с черными кружевами и укладывать волосы короной: „Она, право же, премило выглядит, эта кузина мисс Дин“.
Итак, бедной Мэгги, душа которой была отягощена воспоминаниями о былых горестях и предчувствием будущих невзгод, предстояло стать предметом некоторой зависти, а также постоянной темой разговоров элегантных джентльменов, посещающих недавно открывшуюся бильярдную, и прелестных подруг, которые не имеют друг от друга тайн по части туалетов. Правда, сестры Гест, милостиво поддерживавшие отношения с обществом Сент-Огга и слывшие законодательницами высшего тона, отнеслись к манерам Мэгги несколько неодобрительно. Она не склонна была всегда соглашаться с суждениями, принятыми в хорошем обществе, объясняя это тем, что ей трудно решить, насколько они справедливы, — а это нарушало плавное течение разговора и расценивалось как своего рода gaucherie.[93] Но, как известно, дамы порой чувствуют особое расположение к своим новым приятельницам — что, разумеется, можно полностью отнести за счет доброжелательности, — если обнаруживают в них некоторые недостатки. К тому же Мэгги до такой степени были не свойственны милые ужимки и уловки кокетства, которые, согласно традиционному мнению, заставляют мужчин терять голову, что сестры Гест, по доброте душевной, даже готовы были жалеть ее за неспособность привлечь внимание к своей красоте. Не так уж много преимуществ у нее, у бедняжки! И все же они не могли не признать, что в ней нет ни капли жеманства: резкость и порывистость ее манер — не что иное, как результат затворничества и стесненных обстоятельств. Чудо еще, что в ней нет вульгарности, чего нельзя сказать о других родственниках бедняжки Люси, при одном упоминании о которых сестер Гест всегда слегка коробило. Не слишком-то приятно породниться с такими людьми, как Глегги и Пуллеты; однако если Стивен вбил себе что-нибудь в голову, противоречить ему бесполезно; и разумеется, ни у кого не нашлось бы возражений против самой Люси — она не могла не нравиться. Люси, конечно, ожидает, что они проявят благосклонность к ее горячо любимой кузине, и Стивен поднял бы шум, если бы в них недостало любезности. При подобных обстоятельствах нельзя было пожаловаться на отсутствие приглашений в Парк-Хауз, как, впрочем, и в другие дома; мисс Дин была слишком популярным и достойным членом сентоггского общества, чтобы позволить себе пренебречь малейшим знаком внимания по отношению к ней.
И вот Мэгги впервые приобщилась к образу жизни молодой леди: она узнала, как чудесно просыпаться по утрам с мыслью, что впереди беззаботный день и можно делать что угодно или вовсе ничего не делать. Это новое состояние беспечного досуга и непрекращающихся удовольствий, когда легкий ласкающий ветерок в каждом своем дуновении несет запахи весеннего сада, когда то и дело звучит музыка и так приятно совершать медлительные прогулки и так восхитительно грезить, скользя по реке, — все это после долгих лет нужды и лишений должно было подействовать на нее опьяняюще; и уже в первую неделю ее почти перестали преследовать грустные воспоминания и предчувствия. Эта жизнь, бесспорно, нравилась Мэгги; ей нравилось наряжаться по вечерам и чувствовать себя частицей красоты пробуждающейся весны. Теперь ее всегда ожидали восхищенные взгляды, отныне она уже не была заброшенным существом, которое можно бранить и упрекать, постоянно требуя внимания и не считая нужным отвечать тем же. Ей нравилось сидеть одной за роялем в те часы, когда Люси и Стивен выезжали на прогулку, и убеждаться, что не утрачено былое согласие пальцев и клавиш, что вновь оживает между ними связь, которая, подобно родству душ, не может быть уничтожена разлукой, подбирать мелодии, слышанные накануне вечером и повторяя их снова и снова, придавать им большую выразительность и страстность. Даже брать аккорды было радостью для Мэгги, и она часто предпочитала тетрадь упражнений музыкальным пьесам, чтобы, отрешившись от себя, острее ощущать простую смену созвучий. Ее способность наслаждаться музыкой — свойство высшего порядка — не была порождена талантом, а скорее объяснялась избытком страстности, в высшей степени присущей ее натуре и доводившей все ее недостатки и добродетели до того предела, где они сливаются воедино; это вносило подчас нетерпеливый и требовательный оттенок в ее увлечения, но вместе с тем, не давая ее тщеславию принять форму пустых ухищрений женского кокетства, возвышало его до благородного честолюбия. Но Мэгги вам давно уже знакома, и нет нужды раскрывать перед вами особенности ее характера, вы хотите услышать ее историю, которую едва ли можно предугадать даже при полном понимании натуры; трагедии нашей жизни не определяются всецело тем, что заключено в нас самих. „Характер, — говорит Новалис[94] в своем спорном афоризме, — характер — это судьба“. Но не вся судьба. Гамлет, принц датский, был склонен к размышлениям и отличался нерешительностью, и тем не менее перед нами одна из величайших трагедий. Но если бы его отец дожил до глубокой старости, а дядя умер в ранней молодости, легко можно было бы себе представить, что Гамлет, женившись на Офелии, прожил бы свой век, слывя образцом благоразумия, несмотря на излишнее пристрастие к монологам и некоторые саркастические высказывания, обращенные к прекрасной дочери Полония, не говоря уже об откровенной грубости по отношению к своему тестю.
