Когда Ланни и Ирма отправлялись в одно из таких заведений, они заказывали столик заранее; едва они появлялись в дверях, как на них падал луч прожектора, оповещая всех присутствующих, что вошли знаменитости. Когда они занимали место за столиком, конферансье произносил маленькую приветственную речь, после чего им полагалось встать в ослепительном свете прожектора и раскланяться. Будь они актерами или еще чем-нибудь в этом роде, они могли бы произнести маленькую ответную речь; но высокомерные люди высшего света, не зная что сказать, считают это ниже своего достоинства. Затем певцы пели для них, куплетисты отпускали по их адресу два-три шутливых замечания, гитаристы с гавайскими гитарами подходили к ним и исполняли серенаду, цыганские танцовщицы строили Ланни глазки и соблазнительно изгибались. Баловни судьбы оставались центром общего внимания, пока какая-нибудь кинозвезда или чемпион бокса, в свою очередь, не завладевали им.
Лучшая часть представления откладывалась до того часа, когда публика съезжалась после театра и в клубе становилось тесно, как в бочке с сельдями. Многие только здесь впервые за весь день садились за более или менее плотную трапезу и платили бешеные цены за изысканные блюда. В клубах много пили и шумели, а время от времени дрались, хотя драка ловко прекращалась специально приставленными для этого людьми. Стреляли редко, а если вам казалось иначе, то лишь потому, что о стрельбе всегда кричали газеты. Словом, здесь было то, что Нью-Йорк называл весельем, и продолжалось оно до самого утра; здесь люди чувствовали себя легко и свободно, здесь царил демократический дух, в том смысле, что если у вас имелись монеты, то вы были не менее желанным гостем, чем всякий другой с таким же количеством долларов. Здесь собиралось особое «ресторанное общество», и в глазах публики оно окончательно затмило старые, почтенные, замкнутые «четыреста семейств» довоенного времени. Эта разновидность, правда, еще существовала, но никто ею не интересовался, и они с таким же успехом могли бы занять место мумий в нью-йоркском музее искусств.
III
Ланни и его жена возвращались в свои королевские апартаменты часа в два-три утра и спали до десяти-одиннадцати. Затем они принимали ванну, и им приносили завтрак, а также утренние газеты. Они прежде всего искали, нет ли чего-нибудь о вчерашних увеселениях и о них самих; потом они читали в отделе светской хроники о своих, приятелях и знакомых, а также об актерах и актрисах театра и кино, с которыми они только что познакомились или собирались познакомиться. Ирма главным образом интересовалась ходом футбольных состязаний, в которых участвовали ее приятели; больше ей не нужно было ничего. Ланни очень хотелось бы прочитать насчет войны в Китае или о сенатских выборах во Франции, но это трудно было сделать, не обидев Ирму, так как ей хотелось поговорить о людях, с которыми они встретились накануне, особенно об этом шикарном молодом человеке, который «стрелял в нее глазами». Если бы Ланни не слушал ее, она могла бы подумать, что обычные шутки относительно брака имеют под собой некоторую почву.
Затем приходила мисс Федерстон, секретарша, и приносила список предстоявших на сегодня «дел». А затем появлялись портнихи и marchands des modes[40] и это весьма занимало Ирму, так как она отстала от моды за то время, пока убегала из дому со своим возлюбленным, путешествовала на яхте и сидела в таком медвежьем углу, как Ньюкасл. Нужда в их услугах была особенно велика из-за резкой перемены мод.
Было бы невниманием со стороны Ланни, если бы он не присутствовал при церемонии примерки. Ведь у него еще с детства был такой хороший вкус, и он приобрел несомненный опыт в этом деле. Он не одобрял новомодных фасонов, но напрасно было бороться с ними; если не носить эти новинки, то скажут, что вы не в состоянии себе этого позволить. На то и существует мода. Непреодолимая сила снова подчиняла себе Ланни Бэдда, и вечером он сопровождал на выставку Детаза молодую даму с изящнейшим кружевным шлейфом, заставлявшим всех любителей живописи отворачиваться от картин и смотреть на даму, хотя бы только для того, чтобы не наступить на этот шлейф.
Так шел день за днем, но про себя Ланни твердо решил, что этот образ жизни надо прекратить. Тут ему поможет беременность Ирмы. А затем он постарается, чтобы она сама кормила ребенка, как Бьюти кормила Марселину. Так. Ну, а дальше? Не может же она рожать детей до бесконечности, даже из уважения к президенту компании Бэдд! Неужели ее опять потянет к %той сумасшедшей ресторанной жизни, как тянет бабочку на свечу? Он видел, насколько ей это нравилось, какое удовольствие доставляли ей лучи прожектора и то, что головы тотчас поворачивались к ней, стоило ей войти в вестибюль отеля или театрального фойе. Ей также нравилось давать интервью, и он видел, что ее увлекает идея «иметь идеи»; она даже спрашивала мужа: — Как ты думаешь, сказать мне, что, по-моему, люди придают слишком большое значение деньгам? — Он советовал ей пойти дальше и сказать, что люди пьют слишком много, она же лично заказывает себе только минеральную воду. Она последовала его совету и простодушно назвала воду определенной фирмы, а затем дядя Хорэс, смеясь, сообщил ей, что владельцы фирмы готовы заплатить ей несколько тысяч долларов за разрешение напечатать этот отзыв в своей рекламе. Поистине, забавный мир!
IV
Ланни Бэдд, решив заслужить репутацию хорошего и достойного супруга, которым были бы довольны и Бэдды, и Барнсы, и Вандрингэмы, тщательно взвешивал свои слова и поступки. Но он был вынужден жить у всех на виду, словно озаренный лучами прожектора, и, невзирая на все старания, он все же привлек к себе внимание публики. Однажды, когда молодой супруг сопровождал Ирму в один из ее любимых ночных ресторанов, из-за столика вскочил какой-то человек и направился к ним, называя по имени сначала Ланни, а затем и Ирму. Сперва Ланни не узнал его, но потом сообразил, что это Дик Окснард, великосветский портретист, у которого он когда-то бывал на Ривьере. С тех пор прошло всего шесть лет, но Дик изменился до неузнаваемости; белокурый красавец-великан уже не был ни молодым, ни похожим на молодого: это был человек средних лет, в достаточной мере потасканный; кудрявые волосы его поредели, лицо было отечное, — видимо, он сильно пил.
Однако этот отпрыск одного из старейших нью-йоркских родов еще сохранил прежнюю обаятельность, беспечный смех и барские манеры. Все любили его за то, что он был столь щедр и добр. — Так, так, Ирма! — воскликнул он. — Значит, это и есть счастливец! — Он схватил ее за руку, — видимо, он знал ее давно, может быть, с детства. Другой рукой он взял за руку Ланни. — А вы, юный любимец фортуны, вы взяли главный приз! Переходите-ка к моему столу и познакомьтесь с моими друзьями.
Сцена эта происходила на глазах у всех; на всю их группу с художником и Ирмой был наведен луч прожектора. Ланни мог бы отказаться и заявить: «Извините меня, но мы сами пригласили сюда гостей». Однако они никого не пригласили, а Ирма, казалось, была готова последовать за своим приятелем, трезв он или пьян. Они с Ланни подошли к столу, на котором не было недостатка в спиртном, хотя оно, ради приличия, и наливалось в чашки из чайника. За столом сидели три молодых особы изысканного вида и элегантно одетые, что, впрочем, еще решительно ничего не доказывало. Неужели этот беспутный художник собирался познакомить Ирму со своими проститутками? Назови он их просто, с присущей ему небрежностью, «Мэри», или «Джейн», или в этом роде, Ланни бы просто увел жену.
Однако у всех трех оказались вполне приличные фамилии. Рядом с хозяином стояло свободное кресло, но когда Ирма хотела опуститься в него, он воскликнул — Нет, нет, не сюда. Герти намочила здесь, проклятая девка!
На таком жаргоне было принято изъясняться в этой пьянствующей компании. Ланни вспыхнул; но Ирма, видимо, привыкла к выходкам молодых людей, когда они были «здорово на взводе»; она рассмеялась вместе с другими, а официант торопливо подхватил кресло и заменил его другим.
— Отчего вы не заехали ко мне в студию? — спросил художник Ланни.
— А у вас есть студия в Нью-Йорке?
— Вот это называется интересоваться друзьями! Скажите ему, Ирма, есть у меня студия в Нью-Йорке или нет?
— Конечно, есть, Дик, и еще какая замечательная!
— Я расписал несколько таких ширм, что у вас глаза на лоб полезут.
— Мы приедем к вам, — сказал Ланни, — как только выставка Детаза закроется.
— Я давно собирался заглянуть на нее. Но в этом проклятом городе так много того, что называют искусством. Ирма, вы не слышали о новой ванной комнате, которую я расписал для Бэтти Барбекью?
— Нет, расскажите!
— Я сделал ей самую шикарную ванну, какую только можно себе представить! Кажется, что сидишь в гроте на дне морском, а стены этого грота как бы состоят из драгоценной эмали, всё сплошь бирюза и нильская зелень. С полу поднимаются блестящие морские анемоны, а по стенам плавают и ползают пунцовые морские звезды и покрытые иглами всякие пакостные морские твари, ей богу, а когда включишь невидимые лампочки, прямо дух захватывает!
