Давайте, однако, начнем.
В любви так же, как и в рогоношении…
— — Но вот я собираюсь начать новую книгу, а на уме у меня давно уже одна вещь, которой я хочу поделиться с читателями, и если не поделюсь сейчас, то, может быть, в моей жизни больше не представится случая это сделать (тогда как мое сравнение можно будет развить в любой час дня). — — Минуточку задержавшись, я начну совершенно всерьез.
Вещь вот какая.
Я убежден, что из всех различных способов начинать книгу, которые нынче в употреблении в литературном мире, мой способ наилучший, — — я уверен также, что он и самый благочестивый — — ведь я начинаю с того, что пишу первую фразу, — — а в отношении второй всецело полагаюсь на господа бога.
Писатели навсегда бы излечились от привычки открывать с шумом и треском двери на улицу и созывать своих соседей, приятелей и родных, заодно с чертом и всеми его чертенятами, вооруженными молотками и прочим снарядом, если бы только они понаблюдали, как у меня одна фраза следует за другой и как план вытекает из целого.
Я бы желал, чтобы вы видели, с какой уверенностью смотрю я вверх, привстав с кресла и уцепившись за его ручку, — — чтобы ловить мысли, иногда прежде даже, чем они до меня долетают. — —
Думаю, по совести говоря, что я при этом перехватываю много мыслей, которые небо предназначало другому.
Поп и его Портрет[407] ничто против меня. — — Нет мученика, который был бы так полон веры и огня (хотелось бы еще прибавить: добрых дел), но у меня нет ни
Пристрастия, ни Гнева — — ни
Гнева, ни Пристрастия — — —
и пока боги и люди не согласятся назвать их одним и тем же именем — — отъявленнейший Тартюф в науке, политике или в религии не зажжет во мне даже искорки негодования, не встретит более нелюбезного приема и не услышит от меня более грубых слов, чем те, что он прочитает в следующей главе.
— — Bonjour![408] — — Доброе утро![409] — — Как вы рано надели теплое платье! — — Впрочем, утро сегодня холодное, и вы благоразумно поступаете — — лучше ехать верхом на хорошей лошади, нежели идти пешком, — — и закупорка желез вещь опасная… — — А как поживает ваша сожительница — ваша жена — и ваши дети от них обеих? Давно получали известия от ваших стариков — от вашей сестры, тети, дяди и прочих родственников? — — Надеюсь, они поправились после насморка, кашля, триппера, зубной боли, лихорадки, задержки мочи, ишиаса, злокачественных опухолей и болезни глаз. — — Вот чертов лекарь! выпустить столько крови — дать такое мерзкое слабительное — и все эти рвотные — припарки — пластыри — декокты — клистиры — мушки! — — И зачем столько гранов каломели? Santa Maria![410] такую дозу опиума! да ведь он едва не отравил — pardi! — все ваше семейство, от мала до велика. — — Клянусь старой черной бархатной маской покойной тети Дины, для этого, по-моему, не было никаких оснований.
Так как упомянутая маска немного облезла на подбородке от частого снимания и надевания ее моей теткой, еще до грехопадения с кучером, — то никто из нашего семейства не хотел потом надевать ее. Покрыть маску новым бархатом стоило дороже самой маски — — носить же облезлую маску, которая наполовину просвечивает, было все равно что ходить вовсе без маски. — —
Это и есть причина, с позволения ваших преподобий, вследствие которой многочисленное семейство наше насчитывает в четырех последних поколениях всего лишь одного архиепископа[411], одного валлийского судью, трех-четырех олдерменов и одного-единственного скомороха. — — —
В шестнадцатом столетии мы могли похвалиться не меньше чем дюжиной алхимиков.
В любви так же, как и в рогоношении, — — страдающая сторона в лучшем случае бывает третьим (обыкновенно не последним) лицом в доме, которое что-нибудь узнает о случившемся. Происходит это, как всему свету известно, оттого, что для одной и той же вещи у нас существует полдюжины слов; и до тех пор, пока то, что для одного сосуда человеческого тела есть Любовь — для другого может быть Ненавистью — — Чувством для органа на пол-ярда выше — — и Глупостями… (— — Нет, мадам, не там; — я имею в виду то место, на которое я показываю сейчас пальцем) — — что мы можем поделать?
Из всех смертных, а также, не прогневайтесь, и бессмертных, которые когда-либо рассуждали про себя об этом мистическом предмете, дядя Тоби был наименее способен основательно разобраться в такой распре чувств; он бы непременно предоставил им идти собственным ходом, как мы предоставляем это вещам похуже, чтобы посмотреть, что из этого получится, — — если бы предуведомление, посланное Бригиттой Сузанне, и широкое разглашение Сузанной полученной новости не заставили дядю Тоби вникнуть в это дело.
Почему ткачи, садовники и борцы — а также люди с отнявшимися ногами (вследствие какой-нибудь болезни в ступне) — всегда располагали к себе сердце какой-нибудь нежной красотки, втайне изнывавшей от любви к ним, — все это точно установлено и должным образом объяснено древними и новыми физиологами.
Человек, пьющий только воду, если только он делает это по внутреннему убеждению, без всякого обмана или мошенничества, попадает в эту же самую категорию; правда, на первый взгляд, нет никакой последовательности или логической доказательности в том, «чтобы ручеек холодной воды, сочащийся в моих внутренностях, зажигал факел в моей Дженни». —
— — Подобное утверждение неубедительно; наоборот, оно кажется противоречащим естественной связи между причиной и действием. — —
Но это свидетельствует лишь о слабости и немощности человеческого разума.
— — «И вы пребываете в совершенном здравии при этом?»
— — В самом лучшем, мадам, — какого сама дружба могла бы мне пожелать. — —
— — «И не пьете ничего? — ничего, кроме воды?»
— Бурная стихия! Стоит тебе подступить к шлюзам мозга — — гляди, как они открываются перед тобой! — —
Вот приплывает Любознательность, знаками приглашая своих подруг следовать за ней, — они ныряют в самую середину потока. —
Фантазия сидит в задумчивости на берегу и, следя взором за течением, превращает соломинки и тростинки в мачты и бушприты. — — А Похоть, поддерживая одной рукой подобранное до колен платье, ловит их другой, когда они проплывают мимо. — —
О люди, пьющие только воду! Неужели посредством этой обманчивой жидкости вы так часто управляли миром, вертя его, как мельничное колесо, — измалывая физиономии слабых — стирая в порошок их ребра — расквашивая им носы — и даже иногда меняя форму и лицо природы. — —
— На вашем месте, Евгений, — сказал Йорик, — я бы пил больше воды. — И я на вашем месте, Йорик, — отвечал Евгений, — делал бы то же самое.
Это показывает, что оба они читали Лонгина[412]. — — Что до меня, то я решил никогда в жизни не читать никаких книг, кроме моих собственных.
Я бы желал, чтобы дядя Тоби пил только воду; тогда бы ясно было, почему вдова Водмен, едва только увидев его, почувствовала, как что-то в ней шевельнулось в его пользу! — Что-то! — что-то.
— Что-то, может быть, большее, чем дружба, — меньшее, чем любовь, — что-то — (все равно что — все равно где). — Я бы не дал и волоска из хвоста моего мула, который мне пришлось бы вырвать самому (а их у него немного осталось, и он, разбойник, вдобавок еще с норовом), за то, чтобы ваши милости посвятили меня в эту тайну. — —
Но дело в том, что дядя Тоби не был из числа людей, пьющих только воду; он не пил воды ни в чистом, ни в смешанном виде, никак и нигде, разве только случайно на каком-нибудь аванпосте, где нельзя было достать ничего лучшего, — — или во время своего лечения, когда хирург ему сказал, что вода будет растягивать мышечные волокна и это ускорит их сращивание, — — дядя Тоби пил тогда воду спокойствия ради.
Однако всем известно, что действия без причины в природе не бывает, и все знают также, что дядя Тоби не был ни ткачом: — ни садовником — ни борцом, — — разве только вы непременно пожелаете отнести его к числу последних как капитана, — но ведь он был всего только пехотный капитан — — и, кроме того, все это покоится на двусмысленности. — — Нам ничего не остается, как предположить, что нога дяди Тоби — — но такое предположение помогло бы нам только в том случае, если бы слабость ее проистекала от какой-нибудь болезни в ступне, — между тем как дядина нога не усыхала ни от какого повреждения ступни — ибо она и вообще не была усохшей. Она только немного одеревенела и плохо слушалась от полной неподвижности в течение трех лет, когда дядя лежал в постели у моего отца в Лондоне; но она была полная и мускулистая и во всех других отношениях такая же крепкая и многообещающая, как и другая его нога.
