Луи Мур помедлил с ответом. Его задумчивый и в то же время озадаченный взгляд как бы спрашивал: «Что означают эти странные слова?» Он обдумывал их неторопливо и основательно, как какой-нибудь немец метафизическую проблему.
— Вы хотите сказать, — заговорил он наконец, — что есть люди, внушающие отвращение, от которого стынут нежные сердца?
— Остроумно! — ответила Шерли. — Но если вам такое объяснение по душе, — сделайте одолжение! Мне безразлично, как вы меня поймете.
И с этими словами она гордо вскинула словно из мрамора изваянную голову, точно такую, как ее описал Луи Мур.
— Полюбуйтесь, какая — метаморфоза! — воскликнул он. — Не успел я это сказать, как прелестная нимфа на наших глазах превратилась в неприступную богиню. Но Генри ждет вашего чтения, не разочаровывайте его, божественная Юнона! Давайте начнем!
— Я забыла даже первую строчку.
— Зато я помню. Запоминаю я медленно, но не забываю никогда, потому что, запоминая, стараюсь усвоить и смысл и чувство; знания укореняются в мозгу, чувства — в сердце. Это уже не скороспелый росток без собственных корней, который быстро зеленеет, быстро цветет и тотчас увядает. Внимание, Генри! Мисс Килдар согласилась доставить тебе удовольствие. Итак, первая строка:
Voyez ce Cheval ardent et impétueux…[127]
Мисс Килдар хотела было продолжать, но сразу же запнулась.
— Я не смогу повторить, пока не услышу все до конца, — сказала она.
— А заучивали быстро! Вот что значит «легко пришло, легко и ушло», наставительно заметил воспитатель.
Не торопясь и не сбиваясь, он выразительно прочел весь отрывок. По мере того как он читал, Шерли прислушивалась все внимательнее. Сначала она сидела отвернувшись, потом повернулась к нему лицом. А когда Луи Мур умолк, она начала читать так, словно впитала все слова, слетевшие с его уст: таким же тоном, с таким же акцентом, в точности воспроизводя ритм, жесты, его интонации и даже мимику.
Потом Шерли в свою очередь попросила Мура:
— Теперь прочтите нам «Le songe d'Athalie».[128]
Он выполнил ее просьбу, и Шерли снова повторила все слово в слово. Казалось, занятия французским, родным языком Луи Мура, доставляют ей живейшее удовольствие. Она просила его читать наизусть еще и еще, и вместе с забытыми текстами в памяти Шерли оживали забытые времена, когда она сама была ученицей.
Луи Мур продекламировал несколько лучших отрывков из Корнеля и Расина; Шерли повторила их, в точности следуя всем переходам его глубокого голоса. Затем последовала одна из прелестнейших басен Лафонтена — «Le Chêne et le Roseau».[129] Тут уж учитель показал себя, и ученица тоже постаралась от него не отстать. Но затем они оба, по-видимому одновременно, почувствовали, что легкий хворост французской поэзии не в состоянии дольше поддерживать пламя их восторга и что пора бросить в жадную пасть огня хорошее рождественское полено доброго английского дуба.
— Довольно! — проговорил Мур. — Это лучшие французские стихи. Ничего более естественного, драматичного и утонченного мы все равно не сыщем.
Он улыбнулся и умолк. Весь он был словно озарен светлым блаженством. Он стоял у камина, облокотившись на каминную доску, о чем-то раздумывал и казался почти счастливым.
Короткий осенний день угасал. Сквозь окна, затененные вьющимися растениями, с которых порывистый октябрьский ветер еще не сорвал поблекшей листвы, почти не проникали отблески закатного неба, но огонь камина давал достаточно света, и можно было продолжать разговор.
Теперь Луи Мур обратился к своей ученице по-французски. Сначала она отвечала нерешительно, запинаясь и смеясь сама над собой. Он поправлял ее и ободрял. Генри тоже присоединился к этому необычному уроку. Оба ученика, обнявшись, сидели напротив учителя. Варвар, давно уже скуливший за дверью и наконец впущенный в комнату, с глубокомысленным видом устроился на ковре и не сводил глав с пламени, танцевавшего над раскаленными угольями и золой, и все четверо были счастливы. Но
Все радости, как маков цвет:
Чуть тронешь — лепестков уж нет!
На мощеном дворе послышался вдруг приглушенный грохот колес.
— Коляска вернулась! — проговорила Шерли. — Обед, должно быть, уже готов, а я еще не одета.
Вошла служанка со свечой и чаем для мистера Мура — учитель и его ученик обычно обедали много раньше, когда у других бывал второй завтрак.
— Мистер Симпсон и дамы возвратились, — сказала она, — и с ними сэр Филипп Наннли.
— Как ты испугалась, Шерли! — проговорил Генри, когда служанка прикрыла ставни и вышла. — Смотри, у тебя даже руки дрожат! Я знаю почему, а вы, мистер Мур? Я догадываюсь, чего хочет мой отец. Этот сэр Филипп — настоящий уродец! Лучше бы он не приезжал, лучше бы мои сестрицы остались с ним обедать в Уолден Холле! Тогда Шерли налила бы нам еще чаю и мы бы провели такой счастливый вечер втроем, правда, мистер Мур?
Мур запер свой стол, отложил в сторону томик Сент-Пьера и ответил подростку:
— Тебе этого очень хотелось бы, мой мальчик?
— А вы разве не согласны со мной?
— Я не разделяю никаких утопий. Гляди жизни прямо в ее железное лицо и не бойся жестокой действительности. Разливай чай, Генри, я скоро вернусь.
Он вышел, и Шерли тоже, но через другую дверь.
Видимо, Шерли провела с сэром Филиппом приятный вечер, потому что на следующее утро она появилась в наилучшем настроении.
— Кто хочет со мной погулять? — спросила она после завтрака. Изабелла, Гертруда, вы пойдете?
Подобное приглашение со стороны мисс Килдар было для ее кузин такой неожиданностью, что сначала они не нашлись, что сказать, и, только уловив одобрительный кивок матери, согласились. Девицы Симпсон надели шляпки и вместе с Шерли отбыли на прогулку.
По правде говоря, этому трио не следовало бы долго оставаться вместе: мисс Килдар недолюбливала дамское общество; миссис Прайор и Каролина Хелстоун были единственные женщины, которых она всегда встречала с искренней радостью. Со своими кузинами Шерли была внимательна, вежлива и добра, но говорить с ними ей было не о чем. Однако в это утро у нее было так светло на душе, что она готова была беседовать даже с девицами Симпсон. Не отступая от раз и навсегда установленного ею правила, — говорить с ними только о вещах самых обыденных, — Шерли сегодня проявляла к этим вещам необычайный интерес; ум ее так и сверкал в каждой фразе!
Но что же ее так радовало? По-видимому, дело тут было в ней самой. Денек выдался тусклый, туманный, скучный, как сама осень, тропинки в лесу размокли, дышать было трудно, небо затягивали тучи, и все же казалось, что в сердце Шерли сияли солнце и лазурь Италии. Их блеск так и светился в ее смеющихся серых глазах.
На обратном пути к Филдхеду мисс Килдар понадобилось дать какие-то указания своему управляющему Джону, и она отстала от своих кузин. С этого момента и до ее возвращения в дом прошло минут двадцать; за это время Шерли поговорила с Джоном, потом вышла за ограду и постояла там у калитки. Когда ее позвали к завтраку, она извинилась и ушла к себе наверх.
— Наверно, Шерли не будет завтракать? — спросила Изабелла. — Она почему-то сказала, что не голодна.
Прошел час, а Шерли по-прежнему не выходила. Тогда одна из кузин поднялась к ней в комнату. Шерли сидела на кровати, склонив голову на руки. Она была страшно бледна, задумчива и, пожалуй, печальна.
— Вы не больны? — спросила ее кузина.
— Немножко нездоровится, — ответила мисс Килдар.
Однако по сравнению с тем, какою она была два часа назад, Шерли изменилась совсем не немножко.
Эта перемена, о которой Шерли сказала всего два слова, которую она так и не захотела объяснить, несмотря на странную ее внезапность, — она произошла за какие-то десять минут, — не исчезла бесследно как летнее облачко. К обеду Шерли вышла и заговорила с гостями как ни в чем не бывало и провела с ними целый вечер. На расспросы о здоровье она отвечала, что все уже прошло, что это было легкое недомогание, минутная слабость, — не стоит об этом и думать, — и все же чувствовалось, что с Шерли что-то произошло.
Прошел день, еще день, неделя, другая, но по-прежнему на лице и всем облике мисс Килдар лежал какой-то новый, незнакомый отпечаток. В глазах ее, в голосе, в каждом движении появилась странная сосредоточенность. Перемена была не так уж заметна, чтобы тревожиться и все время спрашивать, здорова ли она, однако Шерли явно переменилась. Словно туча нависла над ней, которую никакой ветер не мог ни прогнать, ни рассеять. Вскоре все поняли, что ей было неприятно, когда другие замечали ее состояние. Сначала она избегала разговоров на эту тему, но если спрашивающий упорствовал, Шерли на вопрос, не больна ли она, со свойственным ей высокомерием решительно отвечала:
