Получить награду даром, нет, еще почище — за баловство — это как‑то выходило из железного порядка Григория Евгеньевича.
Шурка насторожился.
Нет ли тут подвоха? Уж не собирается ли Григорий Евгеньевич, усадив его за журнал, гладить по голове и жалеть? Да как же он, Шуркин бог, не понимает, что этого делать нельзя!
— Нуте — с, хочешь посмотреть? — спросил учитель, и ладонь его осторожно легла на Шуркино плечо.
До затылка было близехонько. Шурка ощетинился ежом, попятился,
Григорий Евгеньевич смутился, растерянно дернул себя за волосы.
— Листай аккуратно, — пробормотал он, виновато отводя ладонь. — Пальцами не мусоль… не рви картинок… нуте — с…
Он потоптался возле шкафа, помычал еще немного, понукал и пошел из класса на цыпочках, как никогда не ходил. Шурка исподлобья следил за учителем.
И этот вид Григория Евгеньевича, осторожно, на носках идущего по пустому классу, это покачивание из стороны в сторону, неловкое размахивание руками, которые будто искали опоры в воздухе, чтобы не задеть за парты и не потревожить его, Шурку, — все это — необыкновенное, такое понятное — ударило больнее и слаще, чем всякая ласка. Не помня себя, Шурка заревел.
Григорий Евгеньевич тревожно оглянулся, бросился к нему, сам прослезился, обнял и долго — долго что‑то говорил Шурке ласковое, утешая его.
И Шурке не стыдно было слез и ласк.
Григорий Евгеньевич спросил о матери. Шурка все рассказал, как лежала мать вечером замертво на кровати, а утром стояла у печи с пустой сковородой, как он решил не ходить в школу, а мать не позволила, приказала идти, сказала, что отец жив, и Шурка притворился, что верит. На самом деле, конечно, отец не вернется, и потому он, Шурка, хотел остаться дома — мамке тяжело и скучно одной. Но все равно, он и учась станет помогать матери изо всех сил.
Он так разболтался, разнежился, что готов был поведать Григорию Евгеньевичу и про серебряные крестики, какая с ними теперь выходит неудача. Неизвестно, чем бы закончилось для него и Яшки такое откровение. К счастью, в коридоре загремел строгий голос Татьяны Петровны, учитель заторопился.
— Вот как мы с тобой хорошо поплакали и поговорили, — шепнул он, смущенно улыбаясь, вытирая лицо платком. Оглянулся на дверь и приложил палец к губам. — Нуте — с, путешествуй вокруг света на здоровье… И верь матери. Она у тебя ве‑ли — ко — леп — ная… и ты славный мальчуган, вылитый мужичок с ноготок… Помнишь?
Григорий Евгеньевич подмигнул и, кивая на окно, тихонько сказал стишок:
— Отец, слышишь, рубит, А я отвожу…
Помолчал, прислушался, как Татьяна Петровна сердито распекает кого‑то в коридоре, и погрозил Шурке:
— Чтобы молодцом у меня, молодцом!.. Жди отца. Материнское сердце — вещун… Так и знай.
Григорий Евгеньевич ушел из класса. Шурка пристроился на полу с журналом на коленях.
Немного прошло времени, как он уже плыл на шхуне к острову Мадагаскару. Буря рвала паруса, волны перекатывались через борта, и капитан, старый морской волк, которого совсем недавно звали Кишкой, привязав себя ужищем к мачте, громовым голосом приказывал матросам откачивать воду из трюма.
За этим занятием и застал его Яшка.
Вид у Петуха был самый решительный: лохмы торчали задиристым гребнем, глаза сверкали мрачным огнем, под стать веснушкам.
Деваться старому морскому волку было некуда. Чтобы как‑нибудь протянуть время до спасительного звонка горбатой Аграфены, капитан великодушно предложил вместе плыть к Мадагаскару. На шхуне только что смыло волной за борт рулевого — освободилось выгодное местечко для храброго человека.
Петух был неумолим. Он пнул ногой капитана вместе со шхуной, бурей и Мадагаскаром.
— Ты чего от меня бегаешь, ровно в прятки играешь? — грозно приступил он к допросу.
— Привиделось… — пробормотал Шурка как можно безмятежнее.
— Как же, привиделось! Я тебе знаки подаю, а ты морду воротишь. Ослеп?! Смотри, как бы не пришлось мне засветить тебе пару фонарей.
— Побойся бога. Яшка, что ты говоришь… несуразное? — прикинулся обиженным Шурка.
Он жалел, что уплел пирожки с луком и картошкой, которые мать дала ему в школу. Может быть, угостившись, Яшка повел бы себя иначе. Теперь же оставалось ублажать Петуха выдумкой — пища не ахти сытная.
— Никаких знаков я не видел и морды не воротил, — сказал Шурка. — Я тебя сам искал по всему двору… сбился с ног.
— Врешь! Скажи — честное солдатское слово? Скажи! Шурке совсем не по душе было сейчас всякое упоминание о солдатах. Пришлось вилять и изворачиваться.
— Была охота врать, — ответил он. — Я бы тебя сыскал, да ко мне привязалась горбуша Аграфена, погналась с веником. Ну, я махнул от нее на крыльцо, потом, знаешь, по перилам наземь… Вот уж тут, Яшка, я оказался слепней, наплюй мне в глаза, если вру! Понимаешь, лечу задом наперед, важнецки так лечу и не вижу Григория Евгеньича. А он тут как тут, руки расставил и ловит меня как миленького. Сграбастал и привел сюда… Вот почему мы с тобой разминулись.
— Григорий Евгеньич поставил тебя в угол?
— Н — не — ет… Дал «Вокруг света» посмотреть.
— За перила?! — свистнул Яшка. — Так я тебе и поверил. Шурка и сам знал, что путешествие по перилам тут ни при чем. Но действительная причина неожиданной щедрости учителя была такая постыдная, что хоть разорви Шурку на кусочки, он никогда бы в ней не признался, даже самому себе. Он не ревел в классе, и Григорий Евгеньевич не плакал вместе с ним, не ласкал и не утешал его. Все это Шурке показалось, как бывает, когда остаешься один и о чем‑нибудь сильно задумаешься. Он размышлял об отце, и с ним, с Шуркой, случился такой грех, — вспоминать зазорно. Он, конечно, ни о чем Григорию Евгеньевичу не рассказывал и, боже упаси, не собирался рассказывать, — ведь вот что может причудиться, подумать только!
Но верно было то, что Григорий Евгеньевич, поймав его, привел в класс и дал посмотреть журнал «Вокруг света». Шурка имел право сказать обыкновенное честное слово, потому что это было как‑никак подобие правды.
И он сказал желанное честное слово с таким жаром и пылом, что Яшке ничего другого не оставалось, как поверить.
— Ну ладно, — смилостивился Яшка, прекращая допрос. — Понимаешь, я рассердился на тебя, — объяснил он. — А когда рассердишься, сам знаешь, всякое в башку лезет… Слушай, Саня, что я тебе скажу.
Петух сел на корточки, засопел и преобразился. Задиристый гребень не торчал больше над головой, лохмы мирно свисли на курносый нос. В щелки между волосьями глядели на закадычного друга дюжина ласковых веснушек и добрые, жалостливые глаза.
— Саня, миленький, не робей… и нюни не распускай, — хрипло проговорил Петух, застенчиво трогая Шурку за ногу. — Может, и мой батя… убит… я помалкиваю. Ну и ты молчи. Пускай мамки ревут, на то они и бабы… А наше дело — солдатское. Нам надо терпеть, привыкать. То ли еще впереди будет, ты сам говорил. Ну а давай, брат, привыкать, давай терпеть. Ладно?
Шурка, побледнев, молчал.
— Ну вот и расчудесно! Ты молчи, ничего не говори, я все понимаю… Я так и знал, Саня, что ты согласен. Я знал, что ты мне это скажешь. Ты — герой! Ты заработаешь ого какой крестик! Вовсе не серебряный, а золотой. Может, я получу серебряный, а ты беспременно золотой. Клянусь честным солдатским словом!
Петух облегченно перевел дух. Самое трудное, как он полагал, было им сделано превосходно: он и друга пожалел и никаких жалких бабьих слов не сказал, и они обо всем замечательно договорились.
— Фу — у, леший, какая жарища! — признался Яшка, вытирая рукавом пот с багрового лица. — Совсем на осень не похоже. Хоть купайся! Верно?
Шурка открыл рот, но язык не подчинялся ему, не поворачивался.
А Яшка трещал отчаянной трещоткой:
— Уж коли на то пошло, не дай бог, правда, что про твоего отца в пакете прописано… тогда, Саня, мы отомстим. Ох, как мы отомстим! Еще нету на свете такой мести, какую мы придумаем. За каждую батину пролитую кровинку мы выпустим по ведру вражьей кровищи. Эге?.. Колоть! Резать! Рубить!.. Нам ведь не впервой заниматься этим дельцем. Правда? Тут нам, Саня, привыкать не надо, — давно привыкли, разбойничество пригодилось… Э — ах!
Яшка вскочил, взмахнул рукой, снес наотмашь чью‑то подвернувшуюся голову и только крякнул от удовольствия. Воинственный гребень опять качался у него над бедовой головой.
— Мы затопим, Саня, красной водой окопы, так и знай. Пускай распроклятые германцы и австрияки барахтаются в крови, — не жалко. Не будет им пощады, сами на рожон полезли! Наших батей убивать?.. Так нате же, конопатые, попробуйте, каково умирать живому человеку!.. А — а, не скусно? А вы думали, смерть‑то — сахар?.. Так лопайте этот сахар, подавитесь им!.. А — эх! Э — ах!
Яшка осатанело рубил, колол направо и налево, без разбора, орудуя, видать, одновременно и штыком и саблей. Но этого ему показалось мало. Он надул веснушчатые щеки, выпучил от наслаждения и ярости глаза и принялся расстреливать врагов из пулемета и трехдюймовки.
