Увидав, какое впечатление произвела его ученость, Люсьен незаметно вышел из префектуры и сделал знак Коффу. Было уже десять часов.
— Осмотрим хоть немного город, — решили несчастные молодые люди.
Четверть часа спустя, когда они пытались разобраться в архитектуре церкви, сооруженной отчасти в готическом стиле, к ним подошел г-н де Рикбур.
— А я вас искал, господа… и т. д., и т. д.
Люсьен почувствовал, что его терпение истощается.
— Но, господин префект, разве почта не проезжает здесь в полночь?
— Между двенадцатью ночи и часом.
— У господина Коффа настолько поразительная память, что я на ходу диктую ему свои депеши; он великолепно запоминает все, нередко устраняет повторения и другие незначительные погрешности, которые могут встретиться у меня. Я перегружен делами, вы не знаете и половины моих забот.
С помощью этих и других, еще более смешных уловок Люсьену и Коффу не без труда удалось заставить г-на де Рикбура вернуться в префектуру.
Приятели возвратились туда в одиннадцать часов и написали министру письмо в двадцать строчек. Адресованное г-ну Левену, оно было опущено Коффом на почте.
Префект весьма удивился, когда без четверти двенадцать привратник доложил, что г-н рекетмейстер не передал никаких депеш для отправки в Париж. Его удивление еще больше возросло, когда явившийся почтмейстер сообщил ему, что на имя министра не было опущено в почтовый ящик ни одного письма. Этот факт заставил г-на префекта сильно встревожиться.
На другой день в семь часов утра префект попросил Люсьена принять его, чтобы представить свои соображения о намеченных им увольнениях. Г-н де Рикбур решил сместить семь человек; Люсьену стоило большого труда сократить число увольняемых до четырех. Префект, который до сих пор был покорен до раболепия, теперь впервые пожелал заговорить твердым тоном и указал Люсьену на ту ответственность, которую он, Левен, берет на себя. На это Люсьен ответил самым дерзким образом и кончил тем, что отказался от обеда, который префект распорядился приготовить к двум часам, дружеского обеда, всего на семнадцать человек. Люсьен сделал визит г-же де Рикбур и уехал ровно в полдень, как это значилось в им самим выработанных инструкциях, не пожелав разрешить префекту вникнуть в вопрос по существу.
По счастью для путешественников, дорога пролегала через цепь холмов; они вышли из кареты и прошли два лье пешком, к великому возмущению кучера.
Напряженнейшая работа в течение тридцати шести часов почти совсем заслонила воспоминания о Блуа, где их освистали и закидали грязью.
Карету дважды вымыли, почистили и пр. Однако, раскрыв один из чехлов внутри ее, чтобы достать путеводитель г-на Вейда, Люсьен увидал, что там еще полно жидкой грязи и что книга попорчена.
Молодые люди сделали крюк в шесть лье, желая осмотреть развалины знаменитого N-ского аббатства. Они нашли их великолепными и, как настоящие питомцы Политехнической школы, не могли удержаться, чтобы не измерить кое-какие уцелевшие части.
Это занятие немного развлекло их. Все вульгарное и пошлое, засорившее их мозги, было вытеснено спором о том, соответствует ли готическое искусство религии, которая предуготовляет ад пятидесяти одному новорожденному из ста появляющихся на свет, и т. п.
— Нет ничего нелепее нашей церкви святой Магдалины, которую так превозносят газеты. Греческий храм, дышащий весельем и счастьем, превратить в убежище грозных тайн религии ужасов! Собор святого Петра в Риме, и тот не что иное, как блистательный абсурд, хотя в 1500 году, когда над ним работали Рафаэль и Микеланджело, он не был нелепостью. Религия Льва Десятого была жизнерадостна, и папа рукою Рафаэля украшал свою любимую галерею изображениями нежных сцен между лебедем и Ледой, повторяя этот мотив раз двадцать. Собор святого Петра стал нелепостью лишь с появлением янсенизма Паскаля, упрекавшего себя за братскую любовь к родной сестре, и с тех пор, как насмешки Вольтера так сильно сузили круг религиозных условностей.
. .
— Вы переоцениваете ум нашего министра, — сказал Кофф. — Выражаясь коммерческим языком, вы действуете наилучшим образом в его интересах. Но письмо в двадцать строк его не удовлетворит. Он, по всем вероятиям, докладывает свою корреспонденцию королю, и если тут подвернется ваше письмо, могут, пожалуй, найти, что оно удовлетворяло бы своему назначению, если бы было подписано Карно или Тюренном. Но позвольте вам заметить, господин комиссар по выборам, что с вашим именем еще не связывается представление о высокой мудрости государственного деятеля.
— Ну что ж, докажем наше благоразумие министру.
Путешественники остановились в каком-то местечке на четыре часа и составили подробное донесение на сорока страницах о гг. Мало, Блондо и Рикбуре. В заключительной части говорилось о том, что даже без увольнений г-н Блондо может рассчитывать на большинство от четырех до восемнадцати голосов. О решающем средстве, изобретенном г-ном де Рикбуром, о нантских банкротствах, о назначении г-на Аристида Блондо генеральным секретарем министерства финансов и, наконец, о двадцати пяти луидорах, переданных г-ну главному викарию, — обо всем этом сообщалось министерству особым письмом, сплошь зашифрованным и адресованным на улицу Шерш-Миди, дом № 3, г-ну Кромье, на чьей обязанности лежало получать письма этого рода и писать все письма, которые его сиятельство хотело выдать за собственноручные.
— Теперь мы выказали себя настоящими администраторами в том смысле, как это понимают в Париже, — сказал Кофф своему спутнику, снова садясь в карету.
Два часа спустя, глубокой ночью, они встретили почту и попросили ее остановиться; почтовый чиновник рассердился, наговорил дерзостей, но вскоре должен был принести свои извинения г-ну чрезвычайному комиссару, когда Кофф сухим тоном назвал имя лица, предложившего ему взять депеши. Обо всем происшествии пришлось составить протокол.
На третий день, в полдень, наши путешественники заметили на горизонте остроконечные колокольни Кана, главного города Кальвадосского департамента, в котором так опасались г-на Меробера.
— Вот и Кан, — сказал Кофф.
Вся веселость Люсьена сразу пропала, и, повернувшись к Коффу, он с глубоким вздохом произнес:
— Я не скрываю от вас своих мыслей, дорогой Кофф. Я испил всю чашу стыда, вы даже видели меня плачущим. Какую новую подлость мне придется совершить здесь?
— Стушуйтесь совсем, ограничьтесь лишь содействием мероприятиям префекта, отдавайтесь делу с меньшей серьезностью.
— Мы допустили ошибку, остановившись в префектуре.
— Конечно, но эта ошибка — следствие той серьезности, с которой вы относитесь к делу, и рвения, с которым вы стремитесь к цели.
Подъехав ближе к Кану, путешественники увидели на дороге множество жандармов и несколько горожан в сюртуках; они двигались с военной выправкой, и в руках у них были увесистые дубинки.
— Если не ошибаюсь, это громилы с биржи, — промолвил Кофф.
— А разве на бирже действительно произошло избиение? Разве это не выдумка «Tribune»?
— Что касается меня, я получил пять-шесть ударов палкой, и дело кончилось бы плохо, не окажись при мне большого циркуля и не сделай я вида, что собираюсь проткнуть брюхо этим молодцам. Их достойный вожак, господин N., был в десяти шагах от меня и из окна антресолей кричал: «Этот лысый человек — агитатор!» Я спасся, свернув на Колонную улицу.
У городских ворот осмотр паспортов обоих путешественников занял десять минут. Люсьен рассердился. Тогда уже немолодой рослый и сильный мужчина, приставленный к воротам, размахивая толстой дубинкой, недвусмысленно послал его ко всем чертям.
— Милостивый государь, моя фамилия Левен, я рекетмейстер, и я считаю вас болваном. Назовите свое имя, если у вас хватит смелости.
— Меня зовут Люстюкрю, — ответил человек с дубинкой, посмеиваясь и вертясь вокруг кареты. — Сообщите мое имя вашему королевскому прокурору, господин храбрец. Если мы когда-нибудь встретимся с вами в Швейцарии, — добавил он шепотом, — вы получите столько пощечин и других знаков презрения, сколько вам понадобится для того, чтобы начальство повысило вас в чине.
— Не смей заикаться о чести, переодетый шпион!
— Право, — заметил, едва удерживаясь от смеха, Кофф, — я был бы в восторге, если бы вас подняли на смех, как было когда-то со мной на Биржевой площади.
— При мне нет циркуля, а только пистолеты.
— Вы можете безнаказанно убить этого переодетого жандарма. Ему приказано не поддаваться гневу, и, быть может, при Монмирайле это был храбрый солдат. Сегодня мы служим с ним в одном полку, — с горькой усмешкой продолжал Кофф, — не будем же выходить из себя.
