которую никакие мои заслуги, усилия, никакие победы и испытания не сумеют преодолеть! Это так тяжело! Так тяжело!
И даже если я преуспею, добьюсь триумфа, не будет ли слишком поздно? Сердце, которое отдано мне, будет передано в чьи-то руки!
Ах! Оно уже, возможно, в чьих-то руках! Кто знает…»
Такие мысли переполняли душу и сердце капитана Майнарда. Он сидел за письменным столом в своем кабинете. Но последняя мысль была слишком болезненной для него, чтобы оставаться спокойным; он вскочил с места и стал в волнении ходить по комнате.
То радостное, сладкое предчувствие более не владело его мыслями — по крайней мере, не настолько убедительно. Тон и настроение его монолога, особенно последние фразы, говорили о том, что он потерял веру в это. И его поведение, когда он шагал по комнате, — его взоры, восклицания, его взгляд отчаяния и долгие вздохи, — все это говорило, насколько Бланш Вернон заполняла его мысли, как сильно он любил ее!
— Да, действительно, — продолжал он, — она могла таким образом забыть меня! Ребенок, она, наверное, воспринимала меня как игрушку — и если меня нет более рядом, она перестала думать обо мне. Ну, и моя дискредитация, само собой, — без сомнения, они сделали все, чтобы опорочить меня!
— О! Разве можно полагаться на обещание, данное мне в час нашего расставания — даже записанное на бумаге! Позвольте мне еще раз взглянуть на это сладкое письмо!
Сунув руку в карман жилета — тот, который расположен как раз у его сердца, — он вынул крошечный листок, которым так долго и с нежностью дорожил. Расправив его, снова прочитал:
«Папа очень сердит, и я знаю, что он никогда не согласится на то, чтобы я снова увидела вас. Мне грустно оттого, что мы, возможно, никогда больше не встретимся, и вы забудете меня. Но я никогда вас не забуду, никогда!»
Чтение этой записки оставило в нем странную смесь чувств — боли и наслаждения, как это было и в предыдущие двадцать раз, поскольку не менее двадцати раз он перечитывал это торопливо набросанное послание.
Но теперь болезненное чувство преобладало над наслаждением. Он начинал всерьез верить в слова «мы, возможно, никогда больше не встретимся» и сомневаться в последней фразе «я никогда вас не забуду, никогда!». Он продолжал неистово шагать по комнате, в полном отчаянии.
Его совсем не успокоил визит друга, Розенвельда, когда тот вошел в комнату, как он обычно имел обыкновение делать по утрам. Это было слишком рутинное посещение, чтобы отвлечь Майнарда, особенно от таких грустных мыслей. Граф сильно изменился в последнее время. Он также имел несчастье подобного рода — он влюбился, вот только в кого, пока хранил это в секрете.
В таких вопросах друг-мужчина может посочувствовать, но не утешить. Только достигшие успеха могут подбадривать.
Розенвельд задержался ненадолго, и при этом он был немногословен.
Майнард не знал предмета его поздно родившейся страсти — даже ее имени! Он только полагал, что это могла быть довольно необычная леди, которая сумела так изменить его друга — человека, до этого настолько безразличного к прекрасному полу, что он часто говорил о том, что умрет холостым!
Граф удалился весьма поспешно, не без того, чтоб сделать намек, почему. Майнард обратил внимание, что одет он был с необычной изысканностью — усы были напомажены, а волосы источали аромат!
Он признал, что причина всего этого — свидание с леди. Кроме всего прочего, он собирался задать ей некоторый вопрос.
Розенвельд не сказал, какой, но у его старого товарища осталось впечатление, что речь идет о предложении.
Перерыв был не без ряда веселых моментов, и это на некоторое время отвлекло Майнарда от его болезненных мыслей.
Но лишь на весьма короткое время. Очень скоро они возвратились к нему, и снова, наклонившись, он перечитал письмо Бланш Вернон, записку, которая оставалась лежать на столе.
Едва он закончил чтение, как раздался стук в дверь, который выдал почтальона.
— Письмо, сэр, — сказал слуга, когда вошел в комнату к Майнарду.
Не было необходимости вести лишние переговоры, стоимость пересылки была оплачена, и Майнард принял письмо.
Адрес на конверте выдавал почерк джентльмена. Это было новым для него. Впрочем, ничего странного в этом не было. Писатель, быстро добившийся известности, он получал такие письма регулярно.
Однако он все же перевернул конверт, чтобы вскрыть его. В глаза ему бросился герб, который он узнал сразу. Это был герб Вернон!
После этого он вскрыл тщательно запечатанный конверт дрожащей рукой, медленно и осторожно.
Затем пальцами, дрожащими как листья осины, развернул вложенный лист бумаги, также помеченный гербом.
Пальцы перестали дрожать, когда он прочел:
«Сэр,
Вашими последними словами ко мне были: “Я НАДЕЮСЬ, ЧТО ПРИДЕТ ВРЕМЯ, КОГДА ВЫ БУДЕТЕ МЕНЕЕ СТРОГО СУДИТЬ МЕНЯ ЗА МОЕ ПОВЕДЕНИЕ!” Моим ответом Вам, если я запомнил верно, было: “ВРЯД ЛИ!”
Будучи старше Вас, я считал себя более мудрым. Но даже самый старый и самый мудрый человек может иногда ошибаться. Я не считаю для себя унизительным признаться, что это было так, именно я по отношению к Вам ошибался. И если, сэр, Вы можете простить меня за мое резкое — я бы даже сказал варварское — поведение, то меня бы очень обрадовало Ваше появление здесь, чтобы я снова мог приветствовать Вас как моего гостя. Капитан Майнард! Я очень изменился с тех пор, как Вы в последний раз видели меня, — изменился в душе и как человек. Я нахожусь на своем смертном одре и хотел бы увидеть Вас перед тем, как покину этот мир.
Есть еще один человек, который ухаживает за мной и который желает того же. Добро пожаловать!
ДЖОРДЖ ВЕРНОН.»
В тот же день в поезде из Лондона до Танбридж Веллс ехал пассажир, который направлялся в Севеноукс Кент.
Звали его Майнард!
Глава LXXXIII
ДВЕ ПОМОЛВКИ
Менее недели прошло с тех пор, как состоялся печальный разговор между графом Розенвельдом и капитаном Майнардом в комнате
