Не всплошь ли проклятый немчура засеял воронежское наше поле живыми снарядами.
На мине и подорвалась Зинушка моя.
Сама остановила своё время…
Ох и больно посчиталась с нами война.
Я не уберегла Зинушку. Валера уходил с Мишаткой да с Егоркой, а объявился увечным один одним.
Не вернула, не отдала нам война троих наших ребятушек.
Нет большака супротив хозяина.
Наконец-то беда добрала, извела последний свой тыща четыреста восемнадцатый чёрный день.
Наконец-то вышло замиренье…
Наконец-то стала оживать моя Острянка.
Пошли возвращаться к земле мужики, и бабы-девки, прокормившие войну, не без фанаберии уступали им свои машины.
Нина моя скоро выскочила замуж в Нижнедевицк. Вот уж воистину, дочка – чужое сокровище. Холь да корми, учи да стереги, да в люди отдай. И на сторону ещё.
Маня подалась в институт. Стала агрономшей. По распределиловке вынесло куда-то под Калач. Далековатенько, но области всё ж нашей.
Колюшок-вертушок тоже с институтом не разминулся.
Не сахар выпало житьё. Покуда учился, бывало, хаживал барином – сапоги чищеные, а след босой: по недостатку нашему и обувку, и одежонку шикозную не знал. Случалось, ел вполсыта. Худо-бедно, а ты смотри, выучился ж таки, хват, на инженера. На самого ин-же-не-ра! Женился. Там же, в Воронеже, и присох. Самолеты, соколич, делает. Наикрупные!
Грех жаловаться, задались у нас все в семействе.
Только мы с Тамарой безвидные – у каждого свои камушки! – ни с места. И жалости в том не кладём себе.
Как прикипели к тракторам, к своим камушкам, так и на веки вечные.
По-прежнему пашем, боронуем, сеем рожь, подсолнухи, за свёклой ходим…
Нынче свекла уродилась, елки-коляски, матёрая. Что ни корешок – бомбочка!
Я прослышала стороной, что на станцию пришли новенькие свеклокомбайны. Там картинка! Самоглазно про такие в «Сельском механизаторе» читала.
Я прямой наводкой к председателю.
– Золотых, ты мне нужен!
– Морально? Материально?
– Меняй мой старый на новый.
Смеётся, друг ситный. Смеётся как-то неопределённо. Надвое.
– Со всей дорогой душой могу обменять тольке шило на мыло. Вот и весь мой репертуар на сегодня.
– Ты вроде не пустотрёп какой, а с хаханьками…
– А по нонешней ситуации нету меня на большее. Кроме глубочайшего сочувствия, дорогая Марьяна вы Михална, ничего не могу предложить.
– Что так?
– Она ещё спрашивает! – Золотых, придерживая под собой табуретку, пододвинулся вплоть к столу. В задумчивости постучал по нему крючком указательного пальца. – Поздно… Что за разговоры, когда кабан сдох… Марьянушка, тебе как члену правления не мешало бы помнить, что всё до копья, – до копья! – спущено на покупку техники. Что, может, вечер вопросов и ответов устроим? Пожалуйста. На том собрании руку до потолка драла? Напоминаю: дра-ла. Сама вон киваешь… Сообща, одними руками протирали колхозным денежкам глазки? Протира-али… Совместно, всем собраньем, приделывали тем денежкам ножки? Приде-елывали… Вот они и ушли от нас. Ушли на оплату машин.
– Так все и ушли?… Хоть на нож, так не поверю, – убито сказала я, сказала скорее так, абы что сказать: Золотых говорил правду. Минулой весной вон скольк понабрали и тракторов, и грузовиков, и комбайнов…
– И хоть бы напоказ один свекловичный, – размечталась я вслух.
Золотых догадался, о чём это я.
– Не было и не взяли. А теперь покуда и не возьмёшь, потому как в колхозной казне, – он с нарочитой готовностью распахнул не закрытый на ключ сейф, – тайфун гуляет. Но на этом, – Золотых ткнул большим пальцем за плечо на пустой сейф, – свет не кончается. Потерпи. Вот зашевелятся капиталы за свеклу…
– Спервачка не мешало бы её убрать!
– Никуда не денется. Уберём… Уберём, тогда не грех и за обновами…
Перебила я: невснос слушать пустое.
– Ох, Золотых, в прохладе живём: язык болтает, ветерок продувает… Как же! Ну да подумай, станут они нас дожидаться?
– И то, пожалуй, верно, – кусает с досады ноготь на мизинце. – Эх, кабы можно выплясать – вприсядку на костыликах, на этих ходунюшках, пустился бы…
С далёкой, несбыточной мечтой в глазах Петруня трёт друг об дружку сложенные в щепоть пальцы, будто они в сухом тесте, и он хочет сшелушить то тесто.
– Ну вот где эти тити-мити, на что менять? Где, спрашиваю?
– А я тебе отвечаю. Вот они, – и спокойно так ставлю на стол соломенную кошёлку с большими тыщами (тогда последний год старые ещё деньги ходили).
Я знала, покажет мне Петруня пустой колхозный кошель. Он всем его показывал на крайний случай, я и возьми с собой деньжата, что наработала в поле за долгие годы.
Поскрёб председатель за ухом.
– Мда-а, ёжки-мошки, задачка…
– Не смотри, как мышь на крупу. Бери-ка знай. Да только купи.
– Нет, Марьян. Не примет колхоз твои толсты мильоны. Да возьми тольке… За такую художественную самодеятельность причешут знаешь как? Убери, подруга, с глаз!
– Так и скажи, сробел с кем там в районе заводить тесноту.
– А на что ссориться? Ну, какой навар с перекоров? В наличности у меня имеется перворазрядный выход. Помелькивает надежда… Я вот что думаю в принципе…
– Мне не принципы твои – новый комбайн нужен!
– А кто против? Человек ты в районе – да что в районе! – у всей области на виду. Покалякаю я культурненько с кем надо. Думаю, перекрутимся. Будет новенький комбайн. Лови меня на слове.
– Я лучше люблю ловить на деле.
И словила.
У нашего у Золотых слово золото. Делом венчано.
Только пенсия ссадила меня с трактора.
Но в страду, в крутой час, я в поле, как и прежде.
Помогаю убирать. А так…
Что, живу себе тихонько, неспешно добираю года, жизнью мне дарованные…
У старых годов свои игрушки, свои болячки.
Выпадет когда вольная минута, сядешь на лавку под яблоней в саду, сидишь греешь на солнце сухие зябкие косточки. Нет-нет да и задумаешься над днями своими былыми…
Раз ехида голос во мне и спрашивает:
«Ну что, бабка, выбилась в люди с колхозной справкой?»
Другой голос на то сказал:
«А что это значит – выбиться в люди?… Я не бегала трудностей, не искала прибежища у кривды, никому не клала зависти ни в чём, не заедала чужой век, не гонялась за милостью сильного – я изжила свою жизнь праведно, мне ни нá волос не совестно за дни, что стоят у меня за плечами…»
Мой залог и в будущее идёт: скольких девчаточек уже и после войны привадила я к тракторному делу, скольким была наставница…
Сейчас вон на доброй половине колхозных тракторов – девчонушки, мои.
Из-под моего взлетели крыла…
Велик почёт не живёт без хлопот.
Иду я по Рассветной по своей аллее.
На повороте латают улицу асфальтом.
В молодые лета мои не пройти было по ней в дождь: грязища выше некуда.
А зараз асфальт гладенький, что твое жуковое, чёрное, стёклышко на столе.
Не в похвальбу себе скажу.
Полжизни я районный народный депутат. Сколь нервов положила, покуда не одели улицу в асфальт…
Конечно, оно и без меня тут был бы асфальт. Да когда? А то вот уже идёшь по нему…
По бокам улицы дома просторные, глазастые.
Дома крыты не ильинским тёсом, соломой то есть как встарь, а один стоит под железом, другой под шифером.
Не по разу захаживала я во всякий домок с депутатской подмогой…
И к кому ни заверни, везде телевизор, газ, вода в кранах посмеивается.
Сказать, как в городе всё, не скажешь. Мы и в самом деле в городе очутились, разве только что на отшибе так стоим, на закраинке.
В давешние ещё времена Острянка наша жила-проживала под боком у районного посёлочка.
Посёлочек рос да рос, шёл да шёл вширь и пришлёпал в Острянку.
Выхлопотал посёлочек себе паспортину городка, стали мы городские крестьяне: в Острянке как был колхоз, да так и есть, как растили мы все потребное к столу, да так и растим.
Рассветная выбегает на площадь-сковороду.
Место это мне всегда не сахарно пройти. Я обминаю его или стороной, или в крайней крайности, когда недосуг, глаза воткну в землю и пробегаю по самой серёдке.
Думала сейчас обойти площадь, ан вижу, наезжий народишко высыпается из красного автобуса. Туристы…
«А чего не послушать, что ж им такое про нас и поют…»
Пристегнулась я к хвосту кучки.
– …товарищи, пройдемте ближе к постаменту. – Молоденькая девчушка, начальница, видать, над туристами, показывает на гранитную возвышенку и впереди всех вышагивает к той возвышенке. – Рассказ об этом памятнике я хочу предварить экскурсом в прошлое. По свидетельству истории, наш город был однодворческим селом, а в 1779 году при учреждении наместничества село это было обращено в уездный город.
– Ка-ак? – обогнала мой вопрос громадная мамзелина при белых штанах да при собачонке столбиком на руке.
– Уже тогда был городом?
– Уже и тогда… Кроме пары мельниц никакой здесь промышленности не было, почему после революции у города и отобрали его «городскую должность». Стал он опять селом. Годы нашего бурного социалистического развития вскоре сделали село поселком, а потом, недавно вот совсем, и городом.
