Прежде чем мы определились окончательно с отъездом, ты предложила мне выбор: или учеба за границей, или курс психотерапии. Я ответила тут же, помнишь? Хоть на три года поезжай за границу, но к психотерапевту не пойдешь ни в коем случае; я тебя не пущу, даже если сама за все заплатишь. Ты опешила от моих слов - ты полагала, наверное, что я сочту психотерапию меньше злом. Мы больше не спорили об этом, и все же, думаю, ты решила, что я слишком стара и ничего не смыслю, что плохо представляю себе, о чем речь. Ошибаешься – напротив. Я слышала о Фрейде еще в детстве. Один из братьев моего отца был врачом; он учился в Вене, и одним из первых познакомился с его теориями. Будучи большим поклонником Фрейда, каждый раз, приходя к нам обедать, он пытался убедить моих родителей в силе его учения. «Вы мне ни за что не докажете, что сон, в котором я вижу спагетти, говорит о страхе смерти, - недовольно возражала ему мать. – Если мне снятся спагетти, это говорит лишь о том, что я хочу есть». Напрасно мой дядя толковал ей о том, что ее нежелание признать этот факт говорит лишь об отрицании подсознательных мотивов; что, несомненно, спагетти означают страх смерти, потому что они по форме напоминают червей, обитающих в сырой земле, в которую однажды все мы обратимся. Что ему на это отвечала моя мать? Задумавшись на мгновение, она раздраженно вопрошала: «Ну, а если мне снятся макароны?»
Однако, с приверженцами психоанализа мне пришлось столкнуться не только в детстве. Твоя мать лечилась у психотерапевта (во всяком случае, он считал себя таковым) на протяжении десяти лет, до самого последнего своего дня. Все это время я видела, как ухудшалось ее состояние. Сказать по правде, поначалу Илария ни о чем не говорила – такие вопросы, как известно, относятся к области врачебной тайны. Однако, что меня поразило сразу же – неприятно поразило – с первых дней она сделалась полностью зависима от него. Уже через месяц вся ее жизнь вращалась вокруг сеансов, вокруг того, о чем с ней беседовал этот господин. Скажешь, во мне говорит ревность. Может и так, но это чувство не было самым сильным: я больше тревожилась оттого, что моя дочь впала в новую зависимость – сначала это была политика, потом – отношения с этим человеком. Илария познакомилась с ним во время учебы на последнем курсе в университете; в Падую она и ездила раз в неделю. Узнав об этом, я очень удивилась и спросила: «Неужели хорошего психотерапевта нельзя найти где-то поближе?»
С одной стороны, я вздохнула с облегчением, когда узнала, что Илария решила побороть свое неизменно-кризисное состояние и обратилась к врачу. По сути, говорила я себе, если Илария попросила кого-то о помощи, это уже шаг вперед; с другой стороны, понимая, насколько она уязвима, я тревожилась: хорошему ли врачу она доверилась? Прикасаться к душе другого человека всегда нужно с величайшей осторожностью. «Как ты с ним познакомилась? – спрашивала я у нее. – Кто тебе его порекомендовал?» Вместо ответа она лишь пожимала плечами. «Что именно тебя интересует?» - говорила она и погружалась в молчание, давая понять, что разговор окончен.
В Триесте Илария жила в своем доме, но мы встречались и обедали вместе хотя бы раз в неделю. До того, как она повстречала своего терапевта, наши разговоры за обедом были, по обоюдному согласию, исключительно поверхностными. Мы говорили о погоде, о местных происшествиях. Если погода была хорошей, а в городе ничего не случилось, то мы почти все время молчали.
Однако, уже после третьей или четвертой поездки в Падую наступили перемены. Раньше и я, и она болтали о пустяках - теперь Илария задавала вопросы. Она хотела знать все о прошлом, обо мне, о своем отце, о наших отношениях. В ее голосе не было доброты, простодушного любопытства: она вопрошала тоном следователя. Она часто повторяла вопросы, интересуясь малейшими подробностями, сомневалась в достоверности тех событий, в которых сама участвовала и которые сама прекрасно помнила; мне казалось в те минуты, что я говорю вовсе не со своей дочерью, а с прокурором, который любой ценой пытается вытянуть из меня признание в совершении преступления. Однажды, потеряв терпение, я сказала: «Говори прямо, что ты хочешь у меня выпытать». Она посмотрела на меня насмешливым взглядом, взяла в руки вилку, принялась постукивать ею о край бокала – и когда раздалось «дзинь», сказала: «Меня интересует лишь одно, самое главное: хочу выяснить, когда ты и твой муженек подрезали мне крылышки».
В тот день я решила, что больше не потерплю давления с ее стороны; уже на следующей неделе мы договорились по телефону, что Илария придет, но при условии, что наша беседа будет похожа не на допрос, а на человеческий разговор.
У меня совесть была нечиста? Без сомнения. Я о многом должна была рассказать твоей матери - но я считала, что не могу и даже не имею права говорить о сокровенном под давлением, как на допросе. Пойти у Иларии на поводу означало признать себя виновной, и ее – жертвой, без возможности обжаловать приговор, и мы уже не смогли бы строить отношения на равных.
Я вернулась к разговору о лечении много месяцев спустя. К тому времени Илария общалась со своим врачом еженедельно по выходным; она очень похудела, и в ее речах было необычайно много бессмыслицы. Я рассказала ей о брате своего отца, о его увлечении психоанализом, и потом, как бы невзначай, спросила: «Какую школу исповедует твой врач?» «Никакую, - ответила она, – точнее, ту, которую сам и основал».
С той поры мое беспокойство переросло в настоящую тревогу. Мне удалось выяснить фамилию врача, я навела справки, и вскоре обнаружилось, что формально он врачом и не был. Надежды, которые я питала поначалу, в одночасье испарились. Разумеется, меня тревожил не сам по себе факт, что у него не было диплома – но отсутствие диплома вкупе с тем, что состояние Иларии неизменно ухудшалось. Я думала: если лечение дает плоды, после первоначального кризиса следует выздоровление; постепенно, преодолевая сомнения и желание повернуть назад, человек одолевает путь к исцелению. Твоя мать, напротив, постепенно совсем перестала интересоваться окружающим миром. Она окончила учебу в университете и уже несколько лет нигде не работала. Она растеряла немногих друзей, которые у нее были когда-то. Все силы Илария посвящала дотошному изучению внутренних мотивов и занималась этим с увлечением энтомолога. Мир вращался вокруг того, что ей приснилось ночью накануне, вокруг пары слов, которые я или ее отец произнесли двадцать лет назад. Ей становилось все хуже, а я чувствовала себя совершенно беспомощной.
Лишь по прошествии трех лет на короткое время вспыхнул луч надежды. Весной, после Пасхи, я предложила ей съездить куда-нибудь вместе; к моему великому удивлению, Илария не отмела эту мысль сразу же, а, оторвав взгляд от тарелки, посмотрела на меня и сказала: «А куда мы поедем?» «Не знаю, - ответила я, - куда захочешь, куда взбредет в голову, туда и поедем».
Мы с нетерпением дождались окончания обеденного перерыва, и в тот же день принялись обивать пороги туристических фирм. Несколько недель мы выбирали, куда поехать, и, наконец, решили отправиться в Грецию, на острова Крит и Санторини, в конце мая. Сборы перед отъездом объединили нас, как никогда прежде. Укладывая чемоданы, Илария очень переживала - она смертельно боялась забыть что-то важное. Тогда я подарила ей тетрадку, и сказала: «Запиши сюда все, что хочешь взять с собой, а когда положишь какую-то вещь в чемодан, ставь в списке рядом с этим словом крестик».
По вечерам, засыпая, я думала: как жаль, что мне эта мысль не пришла в голову раньше: путешествие лучше всего помогает наладить отношения. За неделю до отъезда, в пятницу, позвонила Илария. В ее голосе был ледяной холод. Мне показалось, она звонила с таксофона на улице. «Я еду в Падую, - сказала она, - вернусь самое позднее во вторник вечером». «Отчего такая спешка?» - спросила я, но она уже повесила трубку.
До самого четверга от нее не было ни слуху, ни духу. В два часа пополудни зазвонил телефон. Она пыталась быть твердой, но в голосе звучало сожаление. «Прости, - сказала она, - я не поеду с тобой в Грецию». Она ждала, что я отвечу – и я тоже молчала. Наконец, я проговорила: «Что ж, очень жаль. Но я все равно поеду». Она поняла, что огорчила меня, и постаралась оправдаться: «Иначе я пыталась бы убежать от себя самой».
Как ты можешь себе представить, путешествие было невероятно тоскливым. Я старалась вслушиваться в рассказы экскурсоводов, проявлять интерес к археологическим находками, получать впечатления от природы – но думать я могла только о твоей матери, о том, что с ней творится.
Илария, говорила я себе, похожа на дачника, который посадил семена в огороде и, едва увидев первые росточки, испугался, что они могут погибнуть. И вот, чтобы защитить их от непогоды, от дождя и ветра, он покупает рулон прочного целлофана и расстилает его над грядками; чтобы защитить поросль от насекомых и личинок, он ее обильно опрыскивает, не жалея пестицидов. Он работает без устали, без отдыха, каждую минуту, и днем и ночью думает лишь о том, как защитить огород. И вот, однажды утром он поднимает целлофан, и к своей великой печали видит, что все растения погибли. Расти они сами по себе, некоторые все равно погибли бы, но большинство могли бы выжить. Рядом с теми, что посеял дачник, выросли бы другие, чьи семена разносит ветер или насекомые; какие-то побеги оказались бы сорняками, которые нужно выкорчевать; иные превратились бы в цветы, украсив собой огород. Понимаешь? Нужно быть открытым жизни: если ты, заботишься лишь о том, что происходит в твоей собственной душе, ничего не замечая вокруг, значит, ты уже умер, хотя все еще дышишь.
