Из прибрежных находок 2
Цинновиц
В мелких зарослях за дюной, в самой гуще буйного камыша я во время своей обычной прогулки сделал удачную находку: большой осиновый лист с выеденной в нем круглой дырой. Ее окаймляла темно-зеленая бахрома, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся целым скопищем крошечных гусениц, вцепившихся своими челюстями в край листа. Вероятно, какая-то бабочка отложила здесь свои яйца, и вот молодой выводок, словно пожар, начал пожирать все вокруг себя.
Эта картина показалась мне необычной потому, что в ней отразился процесс уничтожения, не вызывающий боли. Бахрома производила впечатление свисающих волокон самого листа, который в основе своей казался нетронутым. Здесь было отчетливо видно, как устроена двойная бухгалтерия жизни; в памяти всплыла фраза Конде, произнесенная в утешение Мазарини, который сокрушался о шести тысячах убитых в битве при Фрейбурге: «Ба! За одну ночь в Париже зачинают больше людей, чем стоила эта кампания».
Умение полководцев видеть в уничтожении перемену всегда восхищало меня как символ превосходного здоровья, которое не боится разрезов и крови. Я испытываю удовольствие, размышляя о столь ненавистном для Шатобриана слове consumption forte — «мощное поглощение», которое Наполеон бормотал себе под нос в те мгновения битвы, когда полководец остается без дела, — когда вступают в бой все резервы, а фронт тает под натиском кавалерии и обстрелом выдвинутых батарей, охваченный вихрями стали и огня. Без этой фразы не обойтись — это обрывки разговора, который душа ведет наедине с собой, взирая на раскаленные плавильные печи, где дух в дымящейся крови рождает эссенцию нового столетия.
В основе такого языка лежит доверие к жизни, в которой нет пустых мест. При виде такой полноты мы забываем о тайном знаке боли, разделяющем уравнение на две части, как работа челюстей разделяет гусениц и поедаемый лист.
Лейзниг
Я был офицером, который потерпел кораблекрушение и с командой матросов причалил к какому-то острову в Атлантическом океане.
Всех нас, очень больных, разместили в хижинах маленькой рыбацкой деревушки, построенной из камней городских развалин, и доверили попечению одной монахини. К страданиям, причиняемым цингой и истощением, прибавилась еще и угроза отравления наркотическим цветком, который произрастал на острове и распускался в сумерках. Его желтый фосфоресцирующий стебель венчали призрачные огненно-красные соцветия, распалявшие в нас чувство голода. Но тот, кто их пробовал, погружался в глубокий сон и не просыпался уже никогда.
В длинном низком сарае, где сушились сети, мы уложили в ряд всех наших уснувших товарищей. Они бились в лихорадке и тяжело вздыхали, по их лицам чередой проносились тени сновидений. Монахиня старалась устроить их как можно удобнее и влить им в рот немного супа, а я помогал ей в этом. Эти печальные обязанности сблизили нас: монашка посвятила меня во все тайны острова и подарила множество вещичек из числа тех, что прибивало к берегу после кораблекрушений.
С течением времени я все более ясно понимал, что с этой монахиней и этим островом меня связывают очень давние связи. В короткие паузы между работой я охотно предавался таким размышлениям, но без всякой страсти — так, как обычно движутся от страницы к странице те, кто читает на вахте. Однажды вечером на исходе суетного дня я прогуливался вдоль берега перед хижинами и дышал свежим воздухом. Во мне вновь зашевелилось уже знакомое чувство внутренней связи, подобное услышанной когда-то мелодии, которая поселилась и живет в душе. Я увидел, как распускаются дурманящие цветы и, несмотря на опасность, страстно захотел вспомнить, что со мной было. Я сорвал цветок и съел его.
В тот же момент я погрузился в магнетический сон. Время, из которого мы ввергаемся в эту жизнь, втянуло меня обратно, и я перешел в другое состояние. Я снова находился на этом острове, но на месте хижин теперь стоял городок, выстроенный из камня. По стилю он чем-то напоминал раннюю готику, но эволюционировавшую каким-то фантастическим образом, что, видимо, было обусловлено длительной изоляцией. Стрельчатые арки сузились до бойниц, окруженных скульптурными изображениями сказочных морских существ. Еще мне показалось, что роль декоративного узора, которую обычно отводят руте, здесь играл фукус. Поэтому окна главной церкви темно-зеленой лентой рельефа как бы оплетали стены из белого кораллового известняка. Через них во внутреннее пространство лился холодный подводный свет, в котором поблескивали своим золотом статуи святых, напоминавшие сокровища затонувших кораблей. Все стены были увешаны списками имен и галионными фигурами с разграбленных судов. Между ними изредка попадались полотна с изображением горящих или тонущих парусников и людей, в крайнем отчаянии мятущихся по палубам. На каждой картине высоко над мачтами в окружении облаков или огней святого Эльма неизменно присутствовал спасительный образ Пресвятой Девы, покровительницы мореплавателей.
Итак, на острове жили пираты-христиане, которые иногда отправлялись за добычей далеко в море. Я гостил у радушных обитателей островов, поселившись в доме главного капитана. Весь город был сильно взбудоражен, так как всё чаще приходили вести о том, что пиратское гнездо обнаружено и к нему приближается мощный испанский флот.
Никакого участия в подготовке к обороне, которая шла вокруг, я не принимал, а сидел в украшенной оружием комнате и говорил с дочерью капитана. Разговор был торопливым и возбужденным, ибо мы опасались, что не хватит времени, а сказать друг другу нужно было еще очень много. Она заклинала меня покинуть город до того, как здесь начнется стрельба. Я же решил разделить судьбу ее народа, тем более что именно чувство опасности придавало мне сил. Мы не успели закончить, как в комнату с криком ворвался ее брат, весь в крови: «Испанцы в городе!» В этот момент в окне заиграли красные блики от зарева пожара, который, словно прощальный глоток, и огорчил меня и обрадовал. Я схватил стоявшее в углу ружье с кремневым замком и выбежал на улицу. Уже была объята пламенем башня, напоминавшая большую раковину. В город из гавани толпами стекались пираты, преследуемые испанцами.
Я опустился на небольшую лужайку, взвел курок и подстрелил одного из преследователей. Его товарищи остановились и начали в меня стрелять; я увидел, как из стволов вырвались огонь и белые клубы дыма, а потом почувствовал, как пули впиваются в мое тело.
Я пролежал на земле довольно долго и потерял много крови. Потом увидел, как возле меня распустился чудесный цветок. Я сорвал его, съел и погрузился в сон. И с последним проблеском света догадался: я буду жить бессчетное количество раз, буду встречаться с той же самой девушкой, есть тот же самый цветок и, вкусив его, умирать, как это уже происходило бессчетное количество раз.
Гослар
Мы отнюдь не случайно относимся к красному цвету настороженно. В бурном потоке жизни он вспыхивает редко, но уж если вспыхивает, то ярко. Он указывает на что-то сокровенное, на то, что следует утаить или уберечь, особенно на огонь, пол и кровь. Поэтому всюду, где красное является внезапно, оно вызывает чувство растерянности, как красные флажки, что преграждают путь к каменоломням или стрельбищам. В общем, он говорит о близкой опасности: так, подфарники и фонари наших автомобилей горят красным светом. В частности, он означает опасность, связанную с огнем; в красный окрашены пожарные сирены и краны, а также машины, перевозящие горючее или взрывчатые вещества. С ростом потребности в горючих веществах и топливе мир покрывается сетью огненно-красных будок. Уже один их вид вызвал бы у чужака чувство, что вокруг бескрайний взрывоопасный склад, что живет он в эпоху господства Урана. Взрывчатые вещества обычно обозначают красным цветом, воспламеняющиеся — желтым или желто-красным.
Странная двойная игра, оживляющая мир символов, придает красному цвету оттенки угрозы и соблазна. Весьма красиво эти смысловые оттенки выражены в красных ягодах, которые охотник кладет в силки и пленки. Холерические животные вроде индюка или быка больше всех подвержены этим чарам, вплоть до ослепления. Люди с подобным темпераментом часто падают в обморок, увидев тюльпаны ярко-красного цвета.
Благодаря своему завораживающему воздействию красный цвет особенно хорошо подходит для обозначения вещей первостепенной важности. Чувство тревоги нам обычно внушает вид аптечек, спасательных кругов или стоп-кранов. Иногда красный говорит об абстрактном ускорении, например, в случае красных наклеек, приклеиваемых к конвертам на почте.
Тревожный и вместе с тем соблазнительный характер красного цвета отчетливо выражен в сфере половых отношений. Здесь мы можем наблюдать богатую палитру оттенков: от почти осязаемого цвета тлеющих углей, который мерцает при входе в дом с дурной репутацией, до бесстыдного телесного цвета ковров и портьер в подъездах больших игорных и публичных домов.
