Да, Мортимер, это мой почерк. Снова — теперь уже в последний раз — получаете вы письмо от той, которая хотела только одного — принадлежать вам навеки. Я пишу не для того, чтобы упрекать вас: я ведь стараюсь подавить и те укоры, которые таятся в моем сердце. Не стану я и жаловаться, если смогу совладать с собою, ведь я, по правде сказать, должна благодарить судьбу. Конечно, уделом моим будет вечный стыд, но от проклятия вины я во всяком случае избавлена. Говорят, время залечивает все раны, но сейчас я чувствую, что сердце мое разбито: по эту сторону могилы нет ничего, что могло бы стать для меня в будущем источником радости. Я так давно привыкла любить вас и все самые страстные помыслы, все представления о будущем счастье приносить в дар этой любви, что теперь, мне кажется, я должна мучительно оторваться от прежней жизни и без души, без надежды вступить в какое-то новое бытие. Мне придется отказаться от того, что в полном смысле этого слова стало частью моего существа. Увы, усилие обойдется мне дорого, но сделать его необходимо: если попытка окончится неудачей, мне останется лишь одно — умереть. Но ведь я сказала, что не стану упрекать вас и жаловаться — вы усмехнетесь, увидев, как я держу слово. И правда, почему бы мне жаловаться вам или на вас? Теперь я для вас — ничто. Я даже думаю, что вы и всегда были ко мне совершенно равнодушны, иначе не решились бы потерять меня навеки, ибо неужели вы думаете, что если бы намерение ваше осуществилось, я бы пережила свой позор? Нет, ведь мне пришлось бы жить лишь для того, чтобы проклинать… не вас, Мортимер, а самое себя. Мой стыд, моя мука убили бы меня на месте. Но вы наверно удивлены — зачем я вам пишу. Поверьте, Мортимер, что побуждает меня к этому особая причина: речь идет ни более ни менее как о жизни— моего брата и вашей. Фредерику не удалось скрыть от меня, что он будет стремиться к возмездию, согласно законам света. Вы знаете как неукротим и яростен бывает его гнев, когда он считает, что те, кого он любит, потерпели обиду. Умоляю вас, не встречайтесь с ним. Я не прошу того, что могло бы навлечь на вас осуждение со стороны света, с которым вы так считаетесь, вы можете уехать из города, прежде чем он найдет время увидеться с вами или послать к вам кого-нибудь. Через несколько дней дурман его гнева развеется, и я уже ничего не буду опасаться: меня страшат только первые мгновения. Я знаю, Мортимер, что по доброй воле вы не поднимете руку на друга своего детства, на того, кто любил вас, как брата. Я знаю, что вы не захотите сделать мою мать несчастной навсегда. Я знаю, что вы не погубите доброго имени той, которую вы так часто клялись любить и лелеять, и не лишите ее последнего утешения. Удовлетворите эту мою просьбу, и хотя я теперь прощаюсь с вами навеки, я буду молиться за вас так же пламенно, как молилась в более счастливые времена. Могу я положиться на вас, Мортимер? Хочу верить, что могу. Смотрите, бумага, на которой я пишу, залита моими слезами — это первые, которые я пролила с тех пор, как мы расстались. Пусть они говорят за меня, пусть они спасут моего брата, мать, вас, и я рада буду, если мне придется лить их всю жизнь. Сделайте это для меня, Мортимер, и на смертном одре я вспомню вас и благословлю.
Эллен Морленд.
Я позвонил и велел немедленно же запрячь в мою карету четверку лошадей. «Я повинуюсь тебе, Эллен, — мысленно произнес я. — Брат твой не умрет от моей руки». «Сэр, — сказал мой швейцарец, входя в комнату, — там внизу какой-то джентльмен очень хочет вас видеть». — «Болван, зачем ты его впустил?» Бедняге Луи и без того солоно пришлось прошлой ночью в роли часового! «Поди, скажи ему, что я сейчас уезжаю в Девоншир и никого не принимаю». — «Сэр, — сказал Луи, возвращаясь, — я ему так и сказал, а он говорит, ему тем более надо повидать вас немедля… и… diable[54] —да вот и он сам, сэр!»
И действительно, в комнату торжественно вступил какой-то человек с военной выправкой, в коем я тотчас же узнал полковника Макноутена, старого друга Морлендов. «Сэр, — произнес он, — вы извините меня за вторжение». — «Нет, сэр, не могу извинить и прошу вас удалиться». Посетитель посмотрел на меня с полнейшим sang froid,[55] уселся на стул, велел моему Луи выйти из комнаты и закрыл за ним дверь, а затем, спокойно взяв понюшку табаку, сказал с улыбкой: «Мистер Мортимер, сейчас вам не удастся меня оскорбить. Ничто на меня не подействует, пока я не выполню возложенное на меня поручение, и я уверен, что вы не станете меня оскорблять». Разумеется, поручение, о котором он говорил, был вызов от Морленда. Я тотчас отказался драться, но тут же сказал Макноутену, который несколько высокомерно поднял брови: «Сэр, если вы сами готовы драться и это вам подойдет, я с величайшим удовольствием выйду на поединок с вами вместо вашего друга». Джентльмен, по происхождению шотландец, минут десять смеялся над моим предложением, а успокоившись, сказал, что Морленд, предвидя мой отказ, велел ему сказать мне, что никакие извинения его не удовлетворят, что он будет бесчестить меня в каждой кофейне, что он всюду будет преследовать меня и оскорблять, если я откажусь, словом, что из всех способов возмездия его удовлетворит только шпага. «Вы хотите сказать — пистолет», — молвил я. «Пусть так, — ответил Макноутен, — если вы предпочитаете, но мой доверитель говорит, что он стреляет гораздо лучше вас, и, требуя поединка на самых тяжелых условиях, он в то же время не хочет воспользоваться тем преимуществом, которое даст ему над вами принятое в подобных случаях оружие. Он рассказал мне, что вы с ним часто практиковались на шпагах до вашего отъезда за границу и как противники вполне стоите друг друга. Я лично поколебался, ибо шпага теперь совершенно не применяется, но, видя, что мой доверитель решительно настаивает на своем, я не мог не дать согласия, тем более что сам по профессии — человек шпаги. Впрочем, право выбора за вами, мистер Мортимер». Я не мог не признать, что со стороны Морленда это было очень великодушно, тем более что как раз в этот миг мне бросился в глаза лежащий на столе перочинный нож, о лезвие которого он только три дня тому назад расплющил пулю. Однако же это великодушие свидетельствовало о том, сколь беспощадны его гнев и жажда мщения. Должен признаться, что, услышав предложение драться на шпагах, я уже не стал так решительно отказываться от дуэли. За границей я весьма усердно и успешно практиковался в фехтовании и считал, что могу биться с самым грозным противником. Обладая тем превосходством, которое у меня, по-видимому, есть над Морлендом, бывшим и до моей заграничной поездки значительно слабее, мне — так я рассудил — нетрудно будет обезоружить моего противника или слегка ранить его в руку, которою он держит шпагу, так чтобы дуэль во всяком случае не имела рокового исхода. Дабы выиграть время для размышления, я сказал полковнику, что посоветуюсь с одним из своих приятелей и вечером извещу его о принятом мною решении. Одним словом, приняв в расчет, что воспользоваться правом выбора оружия ни в малейшей степени не противоречит самым строгим правилам чести, придя в ужас от мысли, что меня публично обзовут трусом и оскорбят, питая полную уверенность, что благодаря своему искусству смогу предотвратить всякую опасность, и дав себе слово, что ничто не заставит меня сойти с чисто оборонительной позиции, я пришел к единственному решению, возможному для джентльмена, и принял вызов. Эллен я отправил двусмысленную записку, в которой заверял, что брат ее в полной безопасности, и затем стал терпеливо ждать следующего утра. Наконец оно наступило. Я первым прибыл на место поединка, но лишь на три минуты раньше Морленда. Лицо его выражало спокойствие и твердость, но покрыто было смертельной бледностью. Видя, как он направляется ко мне, я почувствовал, что сердце мое словно растаяло у меня в груди. Я подумал о нашей детской дружбе, о его великодушной натуре, о злосчастной перемене в судьбе его семьи, о благородстве, которое он проявил даже в отношении предстоящего сейчас поединка, и мне страстно захотелось броситься в его объятия, признать свою вину, умолить его дать мне возможность искупить ее и вновь заслужить руку его сестры и его личное уважение. Но я не был уверен, как будут приняты мои шаги к примирению, боялся, что они могут быть неверно поняты, подумал о мнении света — мистера Мортимера де принудили жениться на девушке без гроша за душой — и решил, что никогда не стану рисковать репутацией, которая джентльмену дороже жизни.
Когда мы стали в позицию, глаза наши встретились. Во взгляде Морленда я прочел такую лютую ненависть, что невольно опустил взор. В начале дуэли оба мы проявляли осторожность, но постепенно Морленд разгорячился. Он сделал несколько стремительных, но ловких выпадов, так что мне пришлось призвать на помощь все свое искусство. Дважды он находился в моей власти, но не сознавал грозящей ему опасности, я же хотел только обезоружить его или каким-либо другим способом заставить его прекратить поединок. Наконец возможность представилась. Он нанес сильный, но неловкий удар, шпага была выбита из его руки и отлетела на несколько ярдов в сторону, а острие моей уперлось ему в грудь. Он сделал движение, чтобы снова выпрямиться, поскользнулся и грудью наткнулся на мой клинок: неописуемый ужас охватил меня, я задрожал с головы до ног, увидев, что он лежит на земле, обливаясь кровью. Тело его корчилось в предсмертных судорогах, пальцы конвульсивно рвали траву, лицо искажала мука, гнев, последняя борьба со смертью, глаза смотрели прямо на меня. Это длилось лишь одно мгновение. Непоправимое свершилось — он был мертв! Единственного друга, по-настоящему любившего меня, человека с таким горячим сердцем, такого одаренного, великодушного не стало. Меня увезли прочь, куда — сам не знаю. Я был словно погружен в какой-то глубокий, страшный сон. Сверкни у ног моих молния, я бы не пробудился. Целый месяц, — так сообщили мне впоследствии, ибо я утратил ощущение времени, — целый месяц пролежал я в жару и бреду.
