По вечерам Янина учила девочку закону божьему, чтению и шитью; иногда она бывала необычайно ласкова, а подчас требовательна, нетерпелива, раздражительна.
Если бы кто-нибудь видел, как она поминутно вскакивала со стула, металась по комнате, обнимала и целовала девочку, отталкивала ее, била по рукам за малейшую ошибку в чтении или шитье, хваталась за голову и что-то быстро и бессвязно бормотала, — он мог бы подумать, что она близка к помешательству. Но она быстро овладевала собой и, скрестив на груди руки, сжимала тонкие губы. И тогда казалось, что эта женщина готова ценой любых страданий и мук добиться своей цели.
Как-то весной, когда всюду открылись окна и двери, Янина зашла к токарю. У порога она задержалась в нерешительности. Увидев ее, хозяин оставил работу и приветливо с ней поздоровался, а его жена растерялась и в изумлении уставилась на нежданную гостью. Но, опомнившись, она тут же велела Кахне подать табурет. Панна Янина села. Она, казалось, была еще более смущена, чем хозяйка.
— Мне хочется познакомиться с вами, ведь мы соседи, — сказала она, чтобы оправдать свое посещение.
Жена токаря ответила, что каждый день видит из окна, как панна Янина уходит в город и возвращается домой.
— Почему вы никогда не возьмете с собой девочку? — спросила она. — Ей, бедняжке, не плохо бы на свет, на людей поглядеть.
Янина густо покраснела.
— Какую девочку? — спросила она с деланым удивлением.
— Да сиротку, которую вы приютили.
— Что вы? Она вовсе не живет у меня! — уверяла Янина. — К чему мне это… Конечно, когда я вижу, что она голодна, я кормлю ее… из жалости… только из жалости… Если ребенку нравится быть со мной, не стану же я гнать его, мне она не мешает. Но я не собираюсь ее опекать.
Токарь с женой недоумевали: зачем она с таким жаром отрекается от того, что они считают добрым делом.
— Жаль, — сказал после паузы токарь, — а мы уж думали, что бедная девочка нашла, наконец, человека, который будет о ней заботиться, покуда она мала… Вырастет, так уж сама справится, а вот пока мала — как ей быть? Милостыню просить, а потом, сохрани бог, воровать?..
Едва заметная дрожь пробежала по рукам и лицу Янины.
— Что вы, — сказала она, — что вы… Я не прогоню девочку, пока в состоянии кормить ее и учить. Но какое мне собственно до нее дело? Жаль ее, конечно… Но я еще сама не знаю, сколько времени здесь проживу; а может быть, если мне придется уехать, вы воспитали бы ее… вместе со своими детьми?
Она бесконечно робела, и в голосе ее — как ни старалась она казаться спокойной — слышалась мольба. После некоторого раздумья токарь ответил:
— Признаюсь, мне это самому не раз в голову приходило и с женой я советовался, но люди мы небогатые… у нас шестеро детей. А уж если б я решился взять сиротку, то ни в коем случае не согласился бы, чтобы ей в моем доме плохо жилось. И одеть ее надо прилично, и кормить хорошо, и работе какой-нибудь обучить… На все это понадобились бы немалые деньги — значит, в ущерб моим детям. А я считаю, что нехорошо помогать одним за счет других. И потом, осенью мы уедем… А когда будем жить далеко отсюда, на другом конце города, ее горе нам глаз колоть не будет.
Янина слушала потупившись и, сказав еще несколько малозначащих слов, ушла. Весь вечер она проплакала.
Однажды, в середине лета, она возвратилась из города с большим букетом цветов. Она не понесла его к себе, а, проскользнув незаметно вдоль стены бокового флигеля, положила на подоконник к учителю музыки.
Всю зиму он не подходил к роялю, так как почти не вставал с постели; сейчас он играл. Услышав шаги за открытым окном, он хрипло спросил, не отрывая рук от клавишей:
— Это ты, пташка?
Обернувшись и увидев стоявшую за окном женщину, он удивился. Как и все жильцы дома, он знал Янину в лицо.
— Какие красивые цветы! — воскликнул он, с трудом приподнимаясь. — До чего ж вы добры! Цветы — моя страсть!
— Цветы прислала вам сиротка, — тихо сказала женщина.
— Как ей живется? Бедное прелестное дитя! Мне хотелось бы повидать ее!
— Я пришлю ее к вам, — обещала панна Янина.
Музыкант хотел еще что-то сказать, но тяжелый приступ кашля помешал ему. Поднимаясь по лестнице старого дома, панна Янина шептала:
— И на него надеяться нечего. Ему недолго жить!.
Осенью люди стали поговаривать, что учительница, как видно, больна, так как еле ходит и очень плохо выглядит. Но Янина не была больна, ее, повидимому, угнетали какие-то тяжкие заботы, тяжкие скорей всего потому, что сил у нее было мало.
Однажды она пришла к Злотке не за покупками, а просто поговорить.
— Ах, милая, — сказала она, — какое несчастье, что я не могу получить уроки. Я уже и шитьем занялась, но все равно очень туго приходится!
— Не беда, — утешала ее Злотка, — как-нибудь проживете! А потом, может, легче станет!
— Я не привыкла к такой нужде, — продолжала Янина. — Когда умер мой отец — он был чиновником, а при нем я ни в чем не нуждалась — я жила в разных домах… Жалованье получала очень маленькое, хватало только на то, чтобы скромно одеться, но условия были всегда хорошие; кто держит гувернантку, у того и обед каждый день есть, и стакан чаю, и теплая комната. Я избалована, и мне трудно все это терпеть.
Злотка пристально посмотрела на опечаленную женщину.
— А я советую терпеть… мне кажется, есть кое-что такое, что может мучить больше, чем голод и холод…
— Есть, конечно, есть! — прошептала женщина.
Она сплела свои маленькие исхудалые руки и облокотилась на уставленный бутылками прилавок. Так стояла она долго, потом сказала:
— Весной я постараюсь найти какое-нибудь место и уеду.
— Не советую этого делать, — возразила лавочница.
— Почему?
— Об этом вы себя спросите.
В слова эти был вложен тайный смысл. Янина покраснела не то от гнева, не то от страха.
— Любопытно знать, — запальчиво сказала она, — почему я не вправе поступать так, как для меня лучше! Зиму я еще здесь проживу, непременно проживу, потому что очень боюсь морозов…
— Если вы боитесь морозов, — подхватила Злотка, — то почему бы вам не выехать из этого старого холодного дома еще до начала зимы и не поискать места с теплой комнатой?
Янина смутилась.
— Ладно уж, — ответила она, — зиму проживу как-нибудь… а к весне, может быть, господь поможет… и если дела мои хоть немного поправятся, я останусь здесь; мне очень, очень хочется здесь остаться…
Она не только была удручена заботами, ее угнетал какой-то страх. Разговаривая с людьми, она старалась не встречаться с ними взглядом, опускала глаза или отводила их в сторону, отчего всегда казалась смущенной. Видно было, что Янина не умела вести даже самое скромное хозяйство и питала пристрастие к вещам, которые были ей не по средствам. Ее расточительность не распространялась на одежду. Она как будто навсегда отказалась даже от помыслов о кокетстве, нарядах, изяществе. С тех пор как она появилась в этом доме, ее видели в одном и том же платье, в одной и той же шляпке; платье было уже сильно поношенным, а вылинявший цветок на шляпке превратился в грязную тряпочку. Но Янина любила сласти, цветы и птиц. Она приносила из города цветы, пирожные, конфеты, завела еще одну канарейку, уставила подоконник горшками с растениями. А потом по целым неделям не посылала в кухмистерскую за обедом и самые необходимые продукты брала у Злотки в долг. Ее поступки и образ жизни говорили о том, что она принадлежит к числу тех женщин, которые на всю жизнь остаются слабыми, робкими и беспомощными детьми.
Но тот, кто увидел бы ее глухой ночью, когда она с лампой в руке, крадучись, пробиралась по нежилому этажу дома, по пустым, темным комнатам, в которых завывал ветер, и, поставив лампу на пол, долго стояла возле маленькой девочки, спавшей на убогой постели, тот понял бы, что эта женщина-ребенок глубоко страдает. Прямая, неподвижная, с закинутыми за голову руками, с широко раскрытыми, остановившимися глазами, она была похожа на статую, в которой ваятель воплотил человеческую скорбь и страдание.
— Боже, зачем ты дал мне сердце?
Иногда, прижав руку к груди, она исступленно шептала в ночной тишине:
— Совесть моя, совесть, совесть!
По временам, наедине с собой, она перебирала при свете лампы старые письма, засушенные цветы, обрывки выцветших лент и беззвучно плакала — горько и долго.
— Если б я могла потерять память… — твердила она, заломив руки, — если б я могла потерять память, как потеряла веру и надежду!..
В середине зимы она встретилась в подъезде с владелицей гладильной мастерской и робко спросила, не купит ли она ее канареек. Ясновельможная собственница убогого владения соблаговолила сказать, что спросит своих племянниц.
— Если пожелают, — куплю у вас птичек; я ведь своим барышням ни в чем не отказываю; ну, а если уж не пожелают, — не куплю.
