Голодъ опять заявилъ о себѣ. Я посмотрѣлъ на бѣлый свертокъ, который, казалось, былъ заполненъ блестящими серебряными монетами, и я началъ внушать себѣ, что дѣйствительно въ немъ что-то есть. Я напрягалъ всѣ свои силы, чтобы отгадать сумму: если я вѣрно отгадаю, она будетъ моей! Я представлялъ себѣ на землѣ маленькія, хорошенькія монеты въ 10 еръ, а сверху жирныя, десятикронныя монеты — цѣлый фунтъ денегъ! Я пристально смотрѣлъ на него широко раскрытыми глазами и уговаривалъ себя пойти и украсть.
Въ это время я слышу, что полицейскій вдругъ кашляетъ… И какъ мнѣ могло притти въ голову тоже закашлять? Я поднимаюсь на скамейкѣ и кашляю, повторяю это три раза, чтобы онъ слышалъ.
Онъ натолкнется на бумажный свертокъ, когда придетъ сюда. Я радовался своей выходкѣ, потиралъ руки и ругалъ полицейскаго на всѣ корки.
Покажу я ему носъ, собакѣ!
Нѣсколько минутъ спустя подошелъ полицейскій, онъ посмотрѣлъ по сторонамъ и звякалъ по мостовой своими подкованными каблуками. Онъ не спѣшитъ, у него еще вся ночь впереди. Онъ не видитъ свертка, пока не подходитъ къ нему совсѣмъ близко. Тогда онъ замедляетъ шагъ и начинаетъ его разглядывать. У него такой бѣлый и солидный видъ, можетъ-быть, въ немъ кругленькая сумма?.. Онъ поднимаетъ его. Гм… легкій, очень легкій! Можетъ-быть, какое-нибудь цѣнное перо, украшеніе для шляпы… И онъ осторожно открываетъ его своими толстыми пальцами и заглядываетъ въ середину. Я хохоталъ, хохоталъ, упалъ на колѣни и хохоталъ, какъ сумасшедшій. Но ни одинъ звукъ не вырвался изъ моей глотки: мой смѣхъ былъ тихій, изнурительный и искренній, какъ слезы…
Что-то опять стучитъ на мостовой, полицейскій переходитъ черезъ мостъ. Я сидѣлъ со слезами на глазахъ и вдыхалъ воздухъ, совсѣмъ внѣ себя отъ этого лихорадочнаго веселья. Я началъ громко разговаривать, разсказывалъ себѣ что-то о бумажной трубочкѣ, подражалъ движеніямъ несчастнаго полицейскаго, заглядывалъ въ свою пустую руку и повторялъ, не переставая: «Онъ кашлянулъ, когда ее бросалъ! Онъ кашлянулъ, когда ее бросалъ!» Къ этимъ слезамъ я присоединилъ еще другія и варіировалъ происшествіе на всѣ лады и передѣлалъ фразу, наконецъ, такъ: «Онъ кашлянулъ разъ — кхё-хе!»
Былъ уже поздній вечеръ, когда кончилось мое веселье. Потомъ на меня нашло какое-то мечтательное спокойствіе, какая-то нѣга, которой я не противодѣйствовалъ. Становилось все прохладнѣе, легкій вѣтерокъ взбудоражилъ перламутръ моря; корабли, мачты которыхъ рѣзко обрисовывались на небѣ, казались черными, ощетинившимися морскими чудовищами.
Я не чувствовалъ больше страданій, голодъ сдѣлалъ ихъ тупыми; я ощущалъ пріятную пустоту и легкости существованія.
Я положилъ ноги на скамейку и облокотился. Въ этой позѣ всего полнѣе чувствовалось мною блаженство одиночества. На душѣ ни облачка, никакого непріятнаго чувства, насколько я могу вспомнить; нѣтъ ни желаній, ни потребности невозможнаго. Я лежалъ съ открытыми глазами; въ этомъ состояніи я былъ чужой самъ себѣ — и былъ такимъ далекимъ отъ всего.
Ни звука, ни движенія. Мягкая темнота скрывала отъ меня весь міръ, и мною овладѣлъ покой, — лишь пустой шопотъ темноты монотонно звучалъ у меня въ ушахъ. А вотъ тамъ эти темныя чудовища, они подплывутъ ко мнѣ, когда наступить ночь, и унесутъ меня далеко за море въ чужія страны гдѣ нѣтъ ни одной человѣческой души. И они отнесутъ меня во дворецъ принцессы Илаяли, гдѣ ждетъ меня невиданная роскошь. Она возсѣдаетъ въ сіяющей залѣ, гдѣ все изъ сплошного аметиста, на тронѣ изъ желтыхъ розъ, и она махнетъ мнѣ рукой, когда я войду, чтобы привѣтствовать ее, и скажетъ мнѣ: «добро пожаловать», когда я подойду къ ней ближе и стану на колѣни.
— Я сама и моя страна привѣтствуютъ тебя, рыцарь! Вотъ уже двадцать весенъ, какъ я жду тебя и зову въ свѣтлыя звѣздныя ночи; когда ты печалился, я плакала здѣсь, когда ты спалъ, я навѣвала тебѣ роскошные сны!.. — И красавица беретъ меня за руку, идетъ со мной и ведетъ меня черезъ длинныя залы, гдѣ толпы народа кричатъ ура; черезъ ярко освѣщенные сады, гдѣ триста молодыхъ дѣвушекъ играютъ и рѣзвятся. И вотъ мы во второмъ залѣ, гдѣ все изъ смарагда. Тамъ свѣтится солнце, въ галлереяхъ и залахъ раздается пѣніе хоровъ, чарующій ароматъ несется мнѣ навстрѣчу. Я держу ея руку въ своей рукѣ и чувствую, какъ что-то волшебное протекаетъ въ мою кровь; я обнимаю ее за талію, а она шепчетъ: «Не здѣсь, иди за мной дальше!» И мы входимъ въ красную залу, гдѣ блещутъ рубины, и я падаю на землю. Я чувствую, какъ ея руки обнимаютъ меня, дыханіе ея касается моего лица, и она шепчетъ: «Добро пожаловать, возлюбленный мой. Цѣлуй меня!.. цѣлуй меня!.. Сильнѣй… сильнѣй…»
Я вижу надъ своей головой звѣзды, и мои мысли утопаютъ въ ихъ блескѣ.
Меня разбудилъ полицейскій. Я лежалъ на скамейкѣ, безжалостно возвращенный къ жизни, къ страданіямъ.
Моимъ первымъ ощущеніемъ было удивленіе, что я нахожусь подъ открытымъ небомъ. Но вскорѣ это настроеніе уступило мѣсто желчному отчаянію; я чуть не плакалъ отъ боли, что я все еще живу. Когда я спалъ, шелъ дождикъ, мое платье было насквозь мокро, и я чувствовалъ ледяной холодъ во всѣхъ своихъ членахъ. Темнота усилилась, и я съ трудомъ могъ разглядѣть черты городового.
— Ну-у! — сказалъ онъ. — Извольте-ка теперь встать.
Я тотчасъ же поднялся; если бъ онъ мнѣ приказалъ моментально лечь обратно, я такъ же повиновался бы! Я чувствовалъ себя совсѣмъ забитымъ и безсильнымъ; да къ тому же въ эту самую минуту голодъ опять началъ давать себя чувствовать.
— Подождите! — крикнулъ мнѣ вслѣдъ полицейскій, — ваша баранья голова забыла шляпу! Ну-у, теперь идите!
У меня было такое ощущеніе, какъ-будто я что-то забылъ, и я пробормоталъ разсѣянно: «Благодарю васъ, покойной ночи!»
Я, шатаясь, побрелъ дальше.
Если бы у меня былъ хоть маленькій кусочекъ хлѣба. Маленькій ломтикъ, отъ котораго можно было бы откусить на ходу. И я представлялъ себѣ именно тотъ сортъ хлѣба, котораго я бы поѣлъ такъ охотно. Я ужасно мучился голодомъ, я желалъ смерти, я сдѣлался сантиментальнымъ и плакалъ. Не было конца моимъ страданіямъ. Вдругъ я остановился посреди улицы, ударилъ ногой и началъ громко ругаться. Какъ назвалъ меня полицейскій? Бараньей головой? Я покажу ему, что это значитъ — называть меня бараньей головой. Съ этими словами я повернулъ и побѣжалъ назадъ. Я весь кипѣлъ отъ злости.
Внизу на улицѣ я споткнулся и упалъ; но это не смутило меня, — я опять вскочилъ и побѣжалъ дальше.
Внизу, на желѣзнодорожной площади, я почувствовалъ такую усталость, что былъ не въ состояніи добѣжать до моста; и, кромѣ того, мой пылъ немного охладѣлъ, благодаря бѣгу. На-конецъ я остановился, чтобы отдышаться. Въ концѣ-концовъ, развѣ не безразлично, что говоритъ какой-нибудь полицейскій?
«Да, но я не могу же ему позволить! А впрочемъ, — перебилъ я самого себя, — онъ иначе и не умѣетъ выражаться!» Это извиненіе удовлетворило меня; я два раза повторилъ: «онъ иначе не умѣетъ», и повернулъ назадъ.
— Боже, и чего толико тебѣ не приходитъ въ голову! — подумалъ я съ досадой, — среди темной ночи бѣжать, какъ сумасшедшій, по колѣни въ грязи!
Голодъ безжалостно сосалъ меня и не давалъ покою.
Я началъ глотать слюну, чтобъ утолить голодъ, и мнѣ казалось, что это помогаетъ. Вотъ уже нѣсколько недѣль, какъ мнѣ приходилось очень туго съ ѣдой, и теперь дошло до того, что силы мои значительно уменьшились, и если мнѣ и удавалось тѣмъ или другимъ способомъ достать 5 кронъ, этихъ денегъ хватало не настолько долго, чтобы я могъ отдохнутъ отъ новой голодовки, дѣлавшей меня совсѣмъ калѣкой. Хуже всего приходилось моей спинѣ и плечамъ. Сверленіе въ груди я могъ на минутку задержать, если сильно кашлянуть или нагнуться впередъ, когда идешь; но я не зналъ, какъ помочь спинѣ и плечамъ. И отчего для меня никогда не наступитъ свѣтлый день? Развѣ я не могъ жить какъ другіе, какъ антикварій Пашасъ, напр., или корабельный экспедиторъ Геннехенъ? Развѣ у меня не было богатырскихъ плечъ и двухъ рабочихъ рукъ? Развѣ я не искалъ мѣсто дворника на Меллергаде, чтобы зарабатывать себѣ, по крайней мѣрѣ, хоть насущный хлѣбъ?.. Развѣ я былъ лѣнивъ? Развѣ я не старался найти себѣ мѣсто и не читалъ объявленій и не писалъ статей для газетъ, не работалъ, не читалъ по цѣлымъ днямъ и ночамъ, какъ сумасшедшій? И развѣ я не жилъ какъ скряга и не питался молокомъ и хлѣбомъ, когда у меня бывали деньги, однимъ хлѣбомъ, когда у меня ихъ бывало мало, и голодалъ, когда у меня ихъ не было? Развѣ я жилъ въ гостиницѣ, развѣ у меня были цѣлыя амфилады комнатъ въ первомъ этажѣ? Я жилъ на чердакѣ, въ покинутой мастерской жестяника, откуда и Богъ и люди были изгнаны, потому что туда попадаетъ снѣгъ. Я ничего не понималъ!
Все это я обдумывалъ, возвращаясь домой, но не было ни искры злобы, недоброжелательства или желчи въ моихъ мысляхъ.
Я остановился передъ какой-то торговлей красками и посмотрѣлъ въ окно. Я попробовалъ разобрать надписи на нѣкоторыхъ склянкахъ, но было черезчуръ темно.
