Теперь мы видели вокруг лишь лазурную, словно драгоценный камень, морскую ширь, слегка зыблемую ветром, а вдалеке — скалистые берега. Флиунт показал нам неуклюже качавшиеся суда, полные людей, но я плохо разглядел их в наступающих сумерках.
Пиррон сказал:
— Эти существа истерзаны ложью и телесными недугами.
— Подплывем поближе? — предложил Кратет.
Но дельфин, плеснув хвостом, повернул в противоположную сторону, и вскоре люди остались далеко позади, на краю пустынного моря.
— Не стоит с ними встречаться, — пояснил он, бороздя волну за волной.
Мы описали огромный круг среди бездонных вод и глубокой тишины, которую порой оглашало лишь фырканье Пиррона, дробившего носом волны. Кратет спросил, чего это ему вздумалось удалиться от людей, он представлял их себе рогатыми и с длинным клювом. Дельфин ответил, что на него нагоняют тоску эти твари, как правило управляемые лишь своими ненасытными чувствами. Мы повернули назад. И я снова спросил его о Тоине, птице с мягкими, нежными перьями, которую так легко было бы узнать даже здесь, где нет ни конца, ни предела и воды вздыбливаются и опадают, возвращаясь в свое лоно.
— Никакой птицы я здесь не видел, — ответил Пиррон, бестрепетно бороздя море, окружавшее нас гаснущими отблесками заката.
Я умолк.
Кратет для забавы распускал крыло и задевал им поверхность воды, проводя по ней длинную прямую черту. Патруус Вериссимус задремал, убаюканный плавным ходом дельфина и веявшей от воды благовонной свежестью.
— Оставайтесь тут, — сказал Флиунт. — Зачем вам чахнуть в унылой затерянности среди этих ваших растений?
Никто ему не ответил. Неверный тусклый свет сумерек загорался то здесь, то там.
Наступил вечер, замешкавшийся на далеких темнеющих берегах. Думаю, за нами плыли стайки рыбешек, до нас доносились их тишайшие речи, но разглядеть их было невозможно, хотя свет звезд уже струился к нам из безмерного далека.
Мы разбудили дядюшку Микеле, он даже не заметил, что задремал; а Флиунт со словами «Прощайте, прощайте, бедняги, пропадете вы там, на земле» вонзился в упругие волны, взрезав их наискось, и в конце концов исчез в глуби вод, среди бесшумных водоворотов непроницаемой бездны.
А в это время Пиррон говорил, что и нам повстречаются люди в наших краях, но волноваться не надо, ведь они — лишь малая часть вселенной, и, быть может, самая ничтожная ее часть.
Берег был уже недалеко, низкий, отороченный белизной — так отвесно падал свет Большой Медведицы, — и, казалось, охватывал море едва различимой кромкой песков.
— Ну вот вам и берег, — сказал дельфин.
До нас уже доносились иные запахи, не отдающие солью: аромат можжевельника и тамариска, нагретых последними лучами солнца. Пиррон забил хвостом о дно так быстро и сильно, что поднял на поверхность целые тучи донного песка, нити водорослей и перепуганных рыбешек и вся толща воды заколыхалась.
— Прощайте, прощайте! — крикнул дельфин.
Он плыл вдоль берега, равномерно поднимаясь на гребне волны, и тогда силуэт его четче вырисовывался на освещенном звездами пространстве. Он выпрыгнул из воды, оглушительно фыркнул, а потом вдруг сделал резкий поворот и снова стрелой ушел под воду, вытянувшись во всю длину среди поднятого им фонтана брызг. Казалось, море, в котором он только что проделал широкую брешь, одержало над ним победу и вновь захватило в плен, скрыв от наших глаз.
А мы медленно летели над каменистой пустошью, поросшей мхом.
— Вперед! — приказал патруус Вериссимус. — Не будем распускаться!
Мы полетели вслед за старым филином, который словно заново родился — так стремителен был его полет, а вдали, на горизонте, всходила луна, разливая белый свет, и я, забыв мое угрюмство, порою даже радовался, что снова вижу знакомые низины.
По возвращении в долину Фьюмекальдо я замкнулся в себе, и не было у меня никаких желаний, разве что хотелось укрыться среди непроглядно черных теней, которые только ночь приносила собою.
Надо сказать, патруус Вериссимус был рядом со мной и старался развлечь меня разными своими рассуждениями или немудрящими играми: он хотел, чтобы я перестал думать, будто на свете не осталось ничего, кроме воспоминаний о Тоине.
А я разучился отличать правду от лжи; должно быть, у меня сильно изменился характер, и я не мог направлять мысли иными путями, словно некие злые чары тяготели над моей душой; без сомнения, я так никогда и не вышел бы из этого лабиринта и вечно блуждал бы по его закоулкам, если бы не преданность старого филина. Ему иногда удавалось уговорить меня полетать с ним над долиной или повыше, над склонами Треццито, среди дубовых рощ или зарослей папоротника и ежевики.
— Как здесь тихо и спокойно, — говорил старик.
Там, высоко в горах, нам иногда встречались птицы, видно спасавшиеся от жары.
— Летим сюда, — говорил мне дядюшка Микеле.
И я, словно не в силах ослушаться, летел вслед за ним к глинистым склонам Камути, где деревья мало-помалу расступались, оставляя место все более обширным пустошам, поросшим низкой выгоревшей травой.
Какая-нибудь коза, неторопливо бродившая по этим склонам, принималась насмехаться над нами, говоря, что только сумасшедшие могут носиться по воздуху в такую жару.
— Замолчи и ступай своей дорогой, — ворчал филин, разморенный зноем.
Мы садились на кусты или на ветви одиноко стоящих рожковых деревьев и там, под покровом густой листвы, наслаждались отдыхом, а вокруг пылало раскаленное лето, разрываясь от жужжания ос и стрекота кузнечиков.
К сожалению, дядюшка Микеле не всегда мог вылетать из гнезда, часто его донимали боли в спине, и в этих случаях он оставался дома, говоря, что мыслимый предел его существования с каждым днем придвигается все ближе.
Однажды к нему залетел повидаться его друг, сыч Антисфен, и, болтая обо всем понемножку, они с дядюшкой Микеле стали рассуждать о том, следует ли считать самую сущность реального мира единой и неделимой, или же надо признать ее делимость по законам арифметики.
Быть может, все это были бредни, но зато, прислушиваясь к их разговорам, я реже вспоминал Тоину.
Однажды к нам случайно присоединились щегол Аполлодор, потом самоуверенная ушастая сова Палимиро и еще одна неясыть, чье дыхание было зловонно.
С их помощью я кое-как преодолевал приступы мертвящей скуки.
Наши встречи не всегда протекали мирно, особенно если Палимиро принималась излагать свою теорию: по ее словам, она намеревалась создать особенные машины, которые не только стали бы производить желуди, червяков, лягушек и даже съедобные травы, но принесли бы еще большую пользу сообществу птиц, приспособив их летать без крыльев.
— Ну-ну, — недоверчиво говорил Аполлодор, карабкаясь вверх и вниз по гребню скалы; рядом с нами он казался совсем маленьким.
Патруус Вериссимус в замешательстве глядел на Палимиро, потом, поймав с моей помощью засевшего между перьев клеща, с издевкой отвечал оратору: «Чи-чи», утверждая, что вездесущая реальность находится внутри нас.
Короче говоря, без всяких усилий с нашей стороны скалу дядюшки Микеле постепенно стали посещать все новые птицы, они прилетали во всякое время, если только вокруг не раздавался храп задремавшего филина.
Чуть повыше на той же скале, на наше счастье, росло рожковое дерево, которое за недостатком влаги так и не смогло подняться в полный рост. На этом дереве мы и рассаживались в жаркое время дня. Каждый сам выбрал себе место — кто на верхушке, кто на нижних ветвях, а кто и прямо на стволе.
— Все собрались? — спрашивал иной раз патруус Вериссимус, когда бывал в ударе.
Каждый отвечал ему на свой лад. Старик делал это, желая дать мне развеяться, так как прослышал, что я собираюсь возобновить поиски Тоины в далеких краях (я все еще вспоминал ее, особенно по ночам).
Маленькие птички вначале боялись какого-нибудь подвоха с нашей стороны, ведь у них было такое нежное мясо, но вскоре убедились, что нам можно доверять, раз мы даем им укрыться в тени нашего дерева и принять участие в изысканиях старого филина.
Не стоит утомлять вас пересказом всего истинного или мнимого, что обсуждалось на этих собраниях, доставлявших нам истинное удовольствие, так как за беседой можно было без труда сорвать с ветки плод рожкового дерева, а семечки выплюнуть вниз, в долину.
— А ну-ка, переплюнь меня! — говаривал Аполлодор.
Словом, у нас образовался настоящий философский кружок, хотя членами его были всего лишь восемь — десять птиц; и слух о наших собраниях распространился по всей долине Фьюмекальдо. Нас окрестили «кружком рожкового дерева», и в наших краях рассказывалось, будто мы считаем язык этого мира бессмысленным и пустым, а потому ищем основы подлинной реальности.
