Неужели вы никогда не поражались, подобно нам, изъянам нашего общественного устройства, описание которых послужит нравственным обоснованием для наших заключительных расчетов?
Средний возраст вступления в брак для мужчины — тридцать лет; средний возраст развития в его душе самых могучих страстей, самых пылких желаний, самого бурного влечения к противоположному полу — двадцать лет. Следственно, в течение десяти прекраснейших лет жизни, когда красота, юность и острый ум мужчины представляют для супругов бóльшую опасность, нежели в любую другую пору, мужчина этот не имеет возможности законно удовлетворить то неодолимое желание любить, которое пронизывает все его существо. Поскольку отрезок этот составляет одну шестую часть человеческой жизни, приходится признать, что по меньшей мере одна шестая часть общего количества мужчин, причем мужчин самых крепких и сильных, постоянно пребывает в состоянии столь же утомительном для них самих, сколь и опасном для Общества.
— Отчего же они не женятся? — воскликнет в ответ примерная богомолка.
Но какой здравомыслящий отец согласится женить сына в двадцать лет?
Разве не известно, какими опасностями чреваты ранние браки? Можно подумать, что брак решительно противоречит естественным склонностям человека — ведь он требует исключительной зрелости ума. Наконец, всем памятны слова Руссо[85]: «Рано или поздно, но мужчина должен предаться распутству. Это — дурные дрожжи, которые когда-нибудь да должны перебродить».
Какая же мать обречет счастье дочери прихотям существа еще не перебродившего?
Впрочем, есть ли нужда так подробно толковать о положении, царящем во всяком обществе? Разве всякая страна, как мы уже показали, не изобилует мужчинами, которые вполне законно именуются порядочными людьми, не состоя в браке, но и не давая обета безбрачия?
— Но неужели эти люди не могут, — продолжит наша богомолка, — вести целомудренную жизнь, какую ведут священники?
Разумеется, сударыня.
Тем не менее осмелимся заметить, что обет целомудрия — одно из самых разительных отклонений от естественного порядка, каких требует общество; что воздержание — труднейший священнический подвиг; что священника, обязанного блюсти целомудрие, можно сравнить с врачом, обязанным бестрепетно исследовать все физические недуги, с нотариусом и стряпчим, обязанными хладнокровно взирать на открывающуюся их взорам нищету, и с военным, обязанным презирать смерть, которая окружает его на поле боя. Если цивилизация огрубляет иные струны души и приводит к образованию на иных тканях мозолей, которые лишают эти ткани чувствительности, отсюда никак не следует, что на это частичное отмирание души обречены все люди без исключения. В противном случае весь род человеческий кончил бы отвратительным нравственным самоубийством.
Вообразите, однако, что в самой янсенистской из гостиных появляется юноша лет двадцати восьми, бережно лелеющий свое целомудрие и невинный, как тетерева, которыми лакомятся величайшие чревоугодники, — разве не очевидно, что тотчас самая суровая из добродетельных женщин не без горечи похвалит его за храбрость, самый строгий из государственных мужей с улыбкой покачает головой, а все светские дамы отвернутся, чтобы бедняга не услышал их смеха? А едва только бесподобный мученик выйдет за дверь, какой поток шуток обрушится на его невинную голову!.. Сколько оскорблений! Что может быть позорней в глазах французов, нежели бессилие, холодность, отсутствие страсти, глупость?
Единственный французский король, который при виде подобного чуда добродетели не стал бы давиться от смеха, это, вероятно, Людовик XIII, но зато его волокита-отец[86] того и гляди изгнал бы молокососа из своих владений, либо сочтя, что он недостоин называться французом, либо убоявшись, что он подаст соотечественникам дурной пример.
Странное противоречие! Так же сурово бранят юношу, который, если воспользоваться холостяцким жаргоном, проводит жизнь в земле обетованной. Не о порядочных ли женщинах пекутся префекты полиции и мэры, испокон веков приказывавшие начинать развлечения определенного рода с наступлением темноты и оканчивать к одиннадцати часам вечера?
Куда же прикажете деваться нашей массе холостяков? Да и вообще, как говаривал Фигаро, кого здесь дурачат?[87] Неужели общество походит на тех мальчуганов, которые во время театрального представления зажимают уши, чтобы не слышать ружейной пальбы? Неужели оно так боится осмотреть свои раны? Или же оно почитает болезнь неизлечимой и предпочитает не вмешиваться в естественный ход вещей? Впрочем, материальная и общественная дилемма, вытекающая из описанного нами состояния общественной добродетели в сфере брака, настоятельно требует разрешения законодательного. Не нам решать эту сложную задачу; предположим, однако, на мгновение, что, дабы охранить покой великого множества семейств, великого множества порядочных женщин и девиц, Общество признало необходимость предоставить патентованным сердцам право ублажать холостяков: разве не следовало бы в этом случае нашим законодателям основать особый цех для этих своеобразных Дециев[88] женского пола, которые жертвуют собственным телом ради блага республики и счастья порядочных семейств? Оставляя судьбу куртизанок без внимания[89], законодатели совершают непростительную ошибку.
XXIII. Там, где куртизанки — общественная необходимость, они — общественное установление.
Вопрос этот, впрочем, неминуемо влечет за собою такое множество «если» и «но», что мы завещаем его окончательное решение потомкам; нужно же, чтобы и им было чем заняться. Вдобавок, к теме нашей книги этот вопрос имеет лишь косвенное отношение, ибо ныне люди сделались чувствительнее, чем когда бы то ни было; никогда еще они не были так благонравны, ибо никогда еще так ясно не ощущали, что истинные наслаждения дарит нам одно лишь сердце. Посудите сами: неужели человек чувствительный и холостой, видя перед собой четыре сотни тысяч юных и прекрасных женщин, блистающих богатством и умом, не скупящихся на кокетливые улыбки и сулящих безграничное блаженство, предпочтет пойти к...? Какая гадость!
Итак, подведем для грядущих законодателей итоги наших последних наблюдений:
XXIV. В обществе неизбежные злоупотребления суть законы Природы, с которыми человеку следует сообразовывать законы гражданские и политические.
XXV. Супружеская измена, говорит Шамфор[90], то же банкротство, только здесь человек разоренный оказывается вдобавок еще и опозорен.
Французские законы, касающиеся адюльтера и банкротства, нуждаются в серьезных изменениях. Страдают ли они чрезмерной мягкостью? несовершенны ли они по своей сути? Caveant consules![91]
Итак, отважный атлет, принявший на свой счет портрет мужчины, отягощенного женою, — портрет, нарисованный в нашем первом Размышлении, — каково твое мнение обо всем сказанном? Будем надеяться, что беглое обозрение вопроса не испугало тебя, что ты не из тех малодушных, у которых при виде пропасти или боа-констриктора спина покрывается горячим потом, а кровь в жилах леденеет. Что ж, друг мой! кто с землей, тот и с войной[92]. Людей, заглядывающихся на твой кошелек, еще больше, чем людей, заглядывающихся на твою жену.
В конце концов мужья вольны принять либо наши шутки за истину, либо наши истины за шутку. Самое прекрасное в жизни — это иллюзии. А самое почтенное — ничтожнейшие из наших верований. Разве не знаем мы массу людей, чьи убеждения суть предрассудки, людей, которые, не умея составить собственное понятие о счастье и добродетели, принимают то и другое готовыми из рук законодателей? По этой причине мы обращаем свои речи лишь к тем Манфредам[93], которые, приподняв слишком много юбок, жаждут в те мгновения, когда ими овладевает некий нравственный сплин, приподнять также и все покровы. Ради них мы дерзнули заговорить начистоту и измерить глубину подстерегающей мужей пропасти.
Нам осталось рассмотреть опасности, которыми грозит брак каждому мужчине и которые могут лишить его сил в той борьбе, из которой он обязан выйти победителем.
Обреченный — значит тот, кому предопределено быть счастливым либо несчастным. Мы заимствуем понятие предопределения из богословия, причем, в отличие от богословов, употребляем его лишь в значении, роковом для наших избранников, применительно к которым евангельское речение следует перефразировать так: «Много званых и много избранных».
Опыт показывает, что одни разряды людей предрасположены к некоторым видам несчастий больше, чем другие: как гасконцы вспыльчивы, а парижане тщеславны, как люди с короткой шеей чаще всего умирают от апоплексического удара, как сибирская язва (род чумы) чаще поражает мясников, как богачи страдают подагрой, а бедняки отличаются отменным здоровьем, как короли туги на ухо, а государственные мужи склонны к параличу, — так некоторые мужья особенно часто становятся жертвами незаконных страстей. Мужья эти вкупе с их женами буквально притягивают холостяков. Они — своего рода аристократия. Если кому-нибудь из наших читателей суждено попасть в число этих аристократов, мы искренне желаем ему либо его супруге не потерять присутствия духа и вспомнить любимое изречение латинской грамматики Ломонда[94]: «Нет правил без исключений». Друг дома может даже привести известное речение: «О присутствующих не говорят».
