Оноре Бальзак - Воспоминания двух юных жен

IX

От госпожи де л'Эсторад к мадемуазель де Шолье

Все кончено, дитя мое, тебе пишет госпожа де л'Эсторад; впрочем, наши с тобой отношения останутся прежними, просто на свете стало одной девушкой меньше. Не тревожься, я много размышляла и отдала свою руку не безрассудно. Теперь жизнь моя известна наперед. Уверенность, что я пойду проторенным путем, мила моему уму и отвечает моим склонностям. Великое нравственное установление всегда будет оберегать меня от того, что мы зовем случайностями жизни. У нас есть земли, которые надо обрабатывать, дом, который надо украшать и делать уютным; у меня есть хозяйство, которое надо вести, человек, которого надо вернуть к жизни. Я стану матерью, буду воспитывать детей. Что поделаешь! Будни не бывают великими и необычайными. Конечно, безмерным желаниям, возвышающим ум и сердце, нет места в этом укладе, во всяком случае, на первый взгляд. Но кто мешает мне, как прежде, спустить на воду лодку и отправиться в странствие по безбрежному морю мечты? Да и скромное существование, на которое я себя обрекаю, не вовсе лишено страстей. Вернуть веру в счастье бедняге, ставшему жертвой разбушевавшихся стихий, — прекрасная цель; она будет скрашивать однообразие моей жизни. Я не нахожу, чтобы обо мне стоило особенно скорбеть. Зато я нахожу, что могу сделать немало добрых дел. Между нами говоря, я не люблю Луи де л'Эсторада той любовью, которая заставляет сердце биться сильнее при шуме знакомых шагов, которая приводит нас в волнение при звуках чарующего голоса и при встрече с пламенным взором любимого, но Луи мне и не противен. А как же, спросишь ты меня, твое стремление к возвышенному, как же благородные помыслы, живущие в нашей душе и связующие нас прочными узами? Я долго не находила ответа на этот вопрос, а потом решила: разве не прекрасно скрывать их и втайне от всех употреблять на благо семьи, превратить их в источник счастья для людей, которые нам вверены и которым мы принадлежим? Пора расцвета этих способностей у женщин длится недолго, она скоро минет — и пусть в моей жизни не будет величия, зато она будет тихой, мирной, не знающей превратностей. Мы, женщины, обладаем большим преимуществом, мы можем выбирать между любовью и материнством. И я сделала свой выбор: моими богами будут мои дети, а моим Эльдорадо — этот уголок земли. Пока мне нечего тебе больше сказать. Благодарю тебя за все, что ты мне прислала. Не обойди своим вниманием список моих заказов, который я прилагаю к этому письму. Я хочу окружить себя предметами роскошными и изящными и брать от провинции только приятное. Живя уединенно, женщина никогда не сделается провинциалкой, она останется самой собой. Надеюсь, ты исправно будешь сообщать мне о том, что нынче в моде. Мой свекор вне себя от радости, ни в чем мне не отказывает и готов перевернуть все в доме вверх дном. Мы выписываем мастеров из Парижа, чтобы устроить все по-новому.

От мадемуазель де Шолье к госпоже де л'Эсторад

Ах, Рене! Как ты огорчила меня! Неужели это дивное тело, это прекрасное гордое лицо, эти исполненные природного изящества манеры, эта чуткая душа, эти глаза — живой источник любви, утоляющий духовную жажду, это тонко чувствующее сердце, этот глубокий ум, эти чудесные плоды образования, полученного в наших беседах, эта сокровищница, где страсть и желание могли почерпнуть несметные богатства, эти полные поэзии прелести, способные сделать мужчину рабом одного-единственного грациозного движения и заставить его променять годы на часы, — все это увянет в скучных буднях обыкновенного, заурядного супружества, сгинет в пустоте жизни, которая тебе скоро опостылеет! Я заранее ненавижу детей, которые у тебя родятся: они будут дурны. Вся твоя жизнь предопределена — тебе не на что уповать, нечего опасаться, не о чем скорбеть. А если в один прекрасный день ты встретишь существо, что пробудит тебя от спячки?.. У меня мороз пробегает по коже при этой мысли. Впрочем, у тебя есть подруга. Конечно, ты станешь духом этой долины, приобщишься ее красотам, сроднишься с ее природой, проникнешься величием окружающего пейзажа, неспешностью роста трав, быстротой полета мысли, но, глядя на яркие цветы, ты опомнишься, ты будешь гулять в обществе мужа и детей; он, молчаливый и довольный, будет шагать впереди, а они — орать, визжать и резвиться сзади, а потом ты усядешься за письмо ко мне, и я наперед знаю, что ты напишешь. Твоя туманная долина с ее голыми и лесистыми холмами, твои замечательные, залитые солнцем провансальские луга с их прозрачными ручейками — все это бесконечное разнообразие Божьего мира будет постоянно напоминать тебе о бесконечном однообразии твоего сердца. Но я всегда буду с тобой, моя Рене, во мне ты найдешь подругу, чье сердце никогда не затронут никакие сословные предрассудки; сердце это всегда будет принадлежать тебе.

Дорогая, мой испанец восхитительно грустен: в нем есть спокойствие, суровость, достоинство, глубина; все это меня чрезвычайно занимает. В неизменной торжественности этого человека и молчании, которое он хранит, есть нечто вызывающее. Он нем и величав, как низвергнутый король. Мы — я и Гриффит — разгадываем его, как загадку. Как странно! Учитель испанского языка добился того, чего не мог добиться от меня ни один мужчина, — а ведь я произвела смотр всем богатым наследникам, всем дипломатам, от секретарей посольства до посланников, всем военным от генералов до лейтенантов, пэрам Франции, их сыновьям и племянникам, придворным и горожанам. Неприступность этого человека меня бесит. Непомерная гордыня — вот та стена, которой он отгораживается от нас; он старательно окутывает себя таинственностью. Из нас двоих он кокетничает, а я отваживаюсь на дерзости. Эта странная игра забавляет меня тем больше, что все это не может иметь последствий. Что для меня мужчина, испанец, учитель? Я не испытываю никакого уважения ни к кому из мужчин, будь то сам король. Я считаю, что мы достойнее любого мужчины, даже самого что ни на есть великого. О! как бы я повелевала Наполеоном! Полюби он меня, уж я бы дала ему почувствовать, что он в моей власти!

Вчера я отпустила колкость, которая, должно быть, задела мэтра Энареса за живое; он ничего не ответил, окончил урок, взял свою шляпу и на прощание так на меня взглянул, что больше он, я думаю, не придет. И прекрасно: было бы очень глупо разыграть заново «Новую Элоизу»[50] Жан-Жака Руссо, которую я только что прочла и которая заставила меня возненавидеть любовь. Терпеть не могу чувство, сводящееся к рассуждениям и пышным фразам. Кларисса не лучше — она чересчур самодовольна, когда сочиняет очередное «письмецо»[51] на десяток страниц; впрочем, роман Ричардсона, по словам моего отца, превосходно рисует нрав англичанок. Что же до романа Руссо, то это, по-моему, просто-напросто философическая проповедь в письмах.

Я полагаю, что любовь — поэма, у каждого своя. Все, что пишут о ней в романах, и верно, и неверно разом. Поскольку ты, моя прелесть, можешь мне теперь поведать лишь о любви супружеской, то я полагаю, что мне следует, разумеется в наших общих интересах, — еще в девичестве испытать сильную страсть: только тогда мы сможем по-настоящему узнать жизнь. Рассказывай же мне как можно подробнее все, что будет с тобой происходить, особенно в первые дни жизни со зверем по имени муж. Обещаю тебе поступать так же, если меня кто-нибудь полюбит. Прощай, пропащая моя подруга.

От госпожи де л'Эсторад к мадемуазель де Шолье

Милая душенька, ты и твой испанец приводите меня в ужас. Пишу тебе это письмо второпях, чтобы просить тебя немедля отказать ему от места. Судя по тому, что ты мне о нем писала, он относится к самому опасному типу людей, которые способны на все, ибо им нечего терять. Человек этот не должен стать твоим возлюбленным и не может стать твоим мужем. Я напишу тебе подробнее обо всем, что происходит между мною и мужем, но позже, когда ты развеешь тревогу, которую поселило в моей душе твое последнее письмо.

От мадемуазель де Шолье к госпоже де л'Эсторад

Прелестная моя козочка, сегодня в девять утра мне доложили о приходе отца. К этому времени я уже встала и оделась; когда я вошла в гостиную, он восседал перед камином и выглядел задумчивее обычного; он указал мне на кресло напротив, я поняла и с важным видом уселась, так удачно передразнив его, что он улыбнулся, но очень грустной улыбкой. «У вас такой же острый ум, как у вашей бабушки», — сказал он. «Полно, батюшка, вы же не при дворе, не лукавьте, — ответила я, — у вас есть ко мне дело!» Он встал в сильном волнении и добрых полчаса говорил со мной. Нашу беседу, дорогая, стоило записать, Как только он ушел, я села за стол и постаралась воспроизвести его слова. Отец впервые был откровенен со мной до конца. Для начала он польстил мне, это получилось у него недурно; я должна быть ему признательна: он понял и оценил меня.