— Бутылка хереса, бутылка шипучего, бутылка портвейна и chasse-cafe [10], недурно, а? — сказал мистер Фокер, а когда с этими напитками, а также с изрядным количеством орехов и фруктов было покончено, он напомнил, что пора "топать". Пен вскочил на ноги раскрасневшийся, с блеском в глазах, и они отправились в театр, где купили билеты у страдающей одышкой старой дамы, дремавшей за кассой.
— Это миссис Водянкум, теща Бингли, здорово играет леди Макбет, сообщил Фокер своему товарищу: Фокер и с ней был знаком.
Они могли выбрать чуть ли не любые места в ложах, ибо зрительная зала была наполовину пуста, как это обычно бывает в провинциальных театрах, несмотря на "взрывы восторга и гальванический трепет наслаждения", о коих Бингли оповещал в афишах. Человек двадцать виднелось там и сям на скамьях в партере, примерно столько же свистели и топали ногами на галерке, да еще с десяток, по контрамаркам, сидели в ложах. Отдельную ложу занимали поручики драгунского полка Роджерс и Поджерс и юный корнет Тидмус. Актеры играли только для них, и эти джентльмены переговаривались с исполнителями, когда те не бывали заняты в диалоге, а в знак одобрения громко вызывали их по имени.
Антрепренер Бингли, который исполнял все главные роли, и комические и трагические, кроме тех случаев, когда смиренно уступал место лондонским светилам, порою наезжавшим в Чаттерис, в роли Неизвестного был просто великолепен. Он наряжен был в узкие штаны, ботфорты и плащ, которыми театральная традиция наделила этого невинно пострадавшего человека, а из-под касторовой шляпы с траурным пером, свисавшим на его старое пропитое лицо, виднелся огромный, волнистый, рыжеватый парик. Из запаса бутафорских драгоценностей он всегда отбирал себе самые крупные и блестящие, и сейчас из-под плаща у него поблескивал; бриллиантовый, закрывавший целый сустав мизинца перстень, которым, он поигрывал для услаждения партера, В виде особенной милости Бингли разрешал иногда надевать этот перстень молодым актерам своей труппы, игравшим в водевилях. Чтобы польстить ему, они просили рассказать им историю перстня. В театре, так же как и у царствующего дома и других знатных фамилий, некоторые драгоценности передаются из рода в род. Этим перстнем владел Джордж, Фредерик Кук, который получил его от мистера Квина, который, возможно, купил его за шиллинг. Бингли воображал, что весь мир ослеплен его сверканием.
Неизвестный лежа читал бутафорскую книгу — поразительную эту книгу, которая не переплетена, как прочие, но размалевана и нарумянена, подобно герою или героине, что держит; ее в руках; и держит не так, как обычно держат книги, но указывает на страницу пальцем; при этом многозначительно кивая головой в публику, а затем поднимает глаза и палец к потолку, притворяясь, будто по своим утешительным свойствам сие литературное произведение сродни небесам.
Едва завидев Пена и его товарища, Неизвестный стал играть нарочно для них, лежа на бутафорском холмике, он важно на них погладывал из-за позолоченной книги и пуще прежнего выставлял на вид руку, перстень и ботфорты, прикидывая, какое впечатление произведет на них каждый из этих аксессуаров: он твердо вознамерился их пленить, ибо знал, что они уплатили за вход и ему уже виделось, как их семьи, прибыв из своих поместий, заполняют плетеные кресла в его ложах.
А пока он лежал на своем холмике, слуга его Фрэнсис делился с публикой наблюдениями касательно своего хозяина.
— Опять, читает, — говорил Фрэнсис. — И так от зари до зари. Природа для него лишена красоты, а жизнь — очарования. Уже три года, как я не видал на его лице улыбки. (При этих словах верного слуги лицо, у Бингли так помрачнело, что страшно было смотреть.) Ничто его не занимает. О, когда бы мог он привязаться к какому-нибудь живому созданию, пусть даже к зверю или птице, — ибо без любви нет жизни.
(Из хижины выходит Тобиас (Голл). Он восклицает:
_ О, как отрадно после семи долгих недель снова почувствовать тепло солнечных лучей! Благодарю тебя, всеблагое небо, за эту радость! — Он сжимает в руках шапку, возводит глаза горе и молится. Неизвестный внимательно к нему приглядывается.
Фрэнсис к Неизвестному: Видно, этому старику не много досталось на земле счастья. А между тем, как он благодарен и за малую эту долю!
Бингли: Пусть он стар, но он всего лишь младенец в пеленках надежды. (Пристально смотрит на Фокера, но тот как ни в чем не бывало продолжает сосать набалдашник своей трости.)
Фрэнсис: Надежда — кормилица жизни.
Бингли: А колыбель ее — могила.
Неизвестный сопроводил эту реплику стоном, похожим на звук умирающего фагота, и устремил на Пенденниса такой пристальный взгляд, что бедный мальчик совсем смешался. Ему казалось, что на него смотрит вся зала, он потупил глаза. Едва он их поднял, как снова встретился взглядом с Бингли. В продолжение всей сцены тот не давал ему покоя, и он испытал великое облегчение, когда сцена кончилась, и Фокер, стуча тростью, крикнул: "Браво, Бингли!"
— Похлопай ему, Пенденнис, ты же знаешь, это каждому приятно, — сказал Фокер; и добрый этот юноша, а также развеселившийся Пенденнис и драгуны в ложе напротив что было сил забили в ладоши.
Хижину Неизвестного и его ботфорты сменила комната в замке Винтерсен; слуги стали торопливо вносить столы и стулья.
— Вон Хикс и мясе Тэктвейт, — шепнул Фокер. — Очень мила, верно, Пенденнис? А вот и… ура! Браво! Вот и Фодерингэй.
Партер возбужденно застучал зонтами об пол, с галерки раздался залп рукоплесканий; драгунские офицеры и Фокер исступленно хлопали. Шум стоял такой, будто театр был набит битком. Из-за боковой кулисы выглянула красная физиономия и жиденькие бакенбарды мистера Костигана. Пен широко раскрыл сразу заблестевшие глаза: госпожа Халллер вышла на сцену, глядя в землю, потом, оживившись от рукоплесканий, обвела залу признательным взором и, скрестив руки на груди, склонилась чуть не до полу в величественном реверансе. Снова аплодисменты, снова зонты; на этот раз Пен, разгоряченный вином и восторгом, бил в ладоши и орал "браво!" громче всех. Госпожа Халлер заметила его, как и все в зале, и старенький мистер Бауз, первая скрипка оркестра (усиленного в этот вечер с любезного разрешения полковника Франта музыкантами драгунского полка), поднял глаза от пюпитра, к которому прислонен был его костыль, и улыбнулся бурному восторгу юноши.
Кому довелось видеть мисс Фодерингэй лишь в позднейшие годы, после того как она вышла замуж и приобщилась к жизни Лондона, тем трудно вообразить, как прекрасна она была в ту пору, когда Пен впервые ее узрел, и я заранее предуведомляю читателя, что карандаш, который иллюстрирует эту книгу (и умеет довольно хорошо нарисовать безобразное лицо, но перед изображением красавицы всегда пасует), не может дать о ней даже отдаленного представления. Она была рослая, статная и к двадцати шести годам — ибо ей было тогда двадцать шесть лет, а не девятнадцать, как она уверяет, достигла полного расцвета своей красоты. Черные ее волосы лежали над высоким лбом естественными волнами, а тяжелые блестящие косы уложены были низко на шее, стройной как у луврской Венеры, этой услады богов и людей. Глаза ее, когда она поднимала их на вас, прежде чем опустить на них лиловые, с густой бахромою, веки, излучали бездонную нежность и тайну. Кажется, Любовь и Гений выглядывали из них, а потом робко скрывались, устыдившись, что их видели у окошка. Мог ли такой лоб не свидетельствовать о высоком уме? Она никогда не смеялась (зубы у ней были нехороши), но неизъяснимо нежная и милая улыбка играла в уголках ее прекрасных губ и в ямочках на щеках и подбородке. Нос ее в те дни был выше всяких похвал. Уши напоминали две перламутровые раковинки, и длинные серьги (хоть и составлявшие гордость бутафории) только портили их. На ней было длинное черное одеяние, которое она носила и в котором двигалась с удивительной грацией; из-под широких его складок изредка мелькали сандалии, и хоть они были довольно большие, но Пену показались столь же обворожительными, как Золушкины башмачки. Но лучше всего в этой великолепной особе были ее руки, и вся она виделась как бы сквозь них. Они окружали ее подобно сиянию. Когда она в знак покорности судьбе складывала их на груди; когда роняла их в безмолвной муке или поднимала, горделиво повелевая; когда в минуты легкого веселья руки ее порхали перед ней, как… с чем бы это сравнить?.. как белые горлицы перед колесницей Венеры, — то этими самыми руками она манила, отталкивала, заклинала, обнимала своих поклонников — не кого-нибудь одного, ибо она была надежно защищена собственной своей добродетелью и доблестью своего отца, чья сабля вылетела бы из ножен при первом оскорблении, нанесенном его дитяти, — но всю публику, неистово рукоплескавшую ее реверансам, поклонам и прелестям.
Так она стояла с минуту — чудо красоты! — а Пен не сводил с нее глаз.
