— Что хотите, кумушка, а по матери узнаешь дочку, а по отцу сына! — отвечала бабушка. Охотничиха с улыбкой протянула мужу дочурку, чтоб он ее немножко понянчил. — Только принесу чего-нибудь поесть и сейчас опять здесь буду, — проговорила она.
— Добрая жена! — сказал охотник по ее уходе, — грех на нее жаловаться. Только вот все боится, чтобы мальчики не убились! Да что же за мальчик, если в нем нет огня.
— Все излишнее может быть вредно, куманек! Ведь если им дать волю, так они на головах станут ходить, — отозвалась бабушка, несмотря на то, что сама не всегда следовала тому, что говорила.
Через минуту вошла хозяйка с полными руками. На дубовом столе очутились белая скатерть, фаянсовые тарелки, ножи с черенками из рогов серны, появились ягоды, молочные блины, сливки, хлеб, мед, масло и пиво.
Хозяйка взяла у бабушки веретено из рук, приговаривая: «Будет вам прясть, бабушка, берите-ка, отрежьте себе хлебца, да намажьте масло, только сегодня сбито, а пиво не крешеное[50]. Блины не слишком хороши: я испекла их наудачу; да говорят, что все неожиданное кажется вкуснее! Ягоды вы не кушаете, так дети им будут рады, только вот сливок прибавлю». Так угощала охотничиха. Резала ломоть за ломтем и намазывала маслом или медом.
Вдруг бабушка о чем-то вспомнила, ударила себя по лбу и сказала:
— Эх, старая голова непамятливая! Видите ли, мне еще до сих пор не пришло в голову рассказать вам, что мы в беседке разговаривали с княгиней!
— Неудивительно, когда эти дети своим криком оглушат человека! — ответила охотничиха, а охотник тотчас начал расспрашивать, что им говорила княгиня.
— Не рассказывайте, бабушка, пока я не приду назад, — сказала охотничиха, — я должна сначала успокоить детей, чтобы хоть немножко посидели смирно.
Дети между тем бегали везде, а сыновья охотника, Франик и Бертик, везде были первые и обо всем рассказывали гостям. В ту минуту, как мать показалась на пороге и звала их к полднику, они стояли перед домом, и маленькая Амина показывала свое уменье скакать через палку и приносить поноску. Они не заставили два раза звать себя.
— Сядьте хорошенечко под деревом, кушайте, да не слишком пачкайтесь! — напоминала им охотничиха, раскладывая полдник на столиках. Дети уселись, а собаки встали около них и смотрели им прямо в глаза.
Войдя опять в светличку, охотничиха просила бабушку рассказать о княгине, и бабушка рассказала слово в слово все, что и как было.
— Всегда скажу, что у нее доброе сердце! — заметила охотничиха. — Когда сюда приедет, всегда спросит, что делают дети, а маленькую Аннушку всегда поцелует в лоб. Кто детей любит, тот хороший человек. Но слуги рассказывают о ней, будто она Бог знает какая!
— Угодишь черту, заслужишь ад! — отозвалась бабушка.
— Так, так, бабушка! — поддакивал охотник, — это справедливая пословица. Я согласен, что не нужно бы и желать лучшей госпожи, если б она не была окружена этими драбантами[51], которые ее только раздражают да лгут ей. А вся эта челядь только и делает, что у Бога время крадет. Как посмотришь, милая бабушка, на свет, так и подумаешь: кабы на вас да тысячу.... карликов! (Охотник едва не сказал: чертей.) Разве не досадно, как подумаешь, что эти великаны, ничего не умеющие, ни к чему другому негодные, как только стоять деревянною болвашкой на запятках, да в комнатах сидеть, получают столько же, сколько и я, и значат больше, чем я, между тем как я и в дождь, и в слякоть, и в метель должен шляться по лесам, день и ночь драться с ворами, обо всем позаботиться и за все отвечать! Мне не на что жаловаться, я доволен; но когда придет такое неумытое рыло, да нос вздернет кверху передо мной, так я бы его.... клянусь душой.... Эх, да что напрасно сердиться! — Охотник схватил стакан и с досады вытянул его разом.
— Да знает ли княгиня обо всем этом? И почему не решится никто донести ей, если случится какая-нибудь несправедливость? — спросила бабушка.
— Ну, к черту! Да кому же охота лезть в огонь? Я много раз разговаривал с ней и мог бы рассказать ей многое, но я всегда подумаю: Франц, молчи, ведь на тебя же, пожалуй, свалят! И она бы, конечно, мне не поверила, стала бы спрашивать тех высших, и тогда бы все пропало: ведь они все заодно, рука руку моет! Я говорил с ней еще несколько дней тому назад; она ходила по лесу с тем чужим князем, который везде с ней. Где-то встретили они Викторку и спрашивали меня о ней, княгиня ее испугалась.
— Ну что же вы ей на это сказали? — спросила бабушка.
— Да что было нужно, то и сказал ей, что это юродивая, но что она никому зла не делает.
— А что же она-то вам на это ответила?
— Села на траву, князь сел у ее ног, а мне приказали тоже присесть и рассказывать об юродивой Викторке и о том, как она помешалась.
— И ты охотно рассказывал? — поддразнивала жена.
— Ты ведь знаешь, жена! Кто ж бы не был рад услужить красивой женщине! А наша княгиня, хотя и не молода, но еще чертовски хороша. Ну, да что же делать? Должен был рассказывать.
— Вы шутник, кум! Уже два года, как я здесь живу, а вы мне все еще только обещаете рассказать подробно, как это случилось с Викторкой, и до сих пор я знаю это только кое-как. Впрочем я не красавица, приказать вам не могу и поэтому, вероятно, никогда не узнаю до конца историю Викторки.
— Ах, бабушка, вы для меня милее самой красивой женщины на свете, и если вам угодно слушать, то я хоть сейчас готов вам рассказать историю Викторки.
— Уж когда куманек захочет, так мягко стелет! — сказала усмехнувшись бабушка. — Если это не противно кумушке, то прошу вас рассказывать. Старый что малый, а вы ведь сами знаете, как дети любят сказки.
— О! Я еще не стара, а тоже люблю слушать! Ну, рассказывай, тятенька, рассказывай! Так время пойдет скорее! — заключила охотничиха.
— Маменька, дай нам, пожалуйста, хлеба! У нас нет уже ни кусочка, — раздался в дверях голос Бертика.
— Это невероятно! Во что это дети так много едят? — дивилась бабушка.
— Половину съели, а половину раздали собакам, серне да белкам: это всегда так. Ох, уж мне с ними просто ад! — сказала со вздохом охотничиха, снова принимаясь резать хлеб. Пока она ходила наделять детей и отдавала дочку няне, охотник набил себе трубку.
— Мой покойник, дай Бог ему царство небесное, имел тоже такую привычку: как начинал что-нибудь рассказывать, так уж трубка должна была быть готова, — говорила бабушка, причем глаза ее заискрились от приятного воспоминания.
— Я не знаю, точно эти мужчины уговорились: у всех у них есть эта гадкая привычка! — подтвердила охотничиха, еще в дверях услыхав бабушкины слова.
— Ну, не притворяйся, будто тебе эта привычка не нравится, ведь ты сама приносишь мне табак из города! — возразил охотник, закуривая трубку.
— Ну, что ж из этого? Если человек хочет, чтобы вы на него благосклонно смотрели, так он должен исполнять ваши желания. Однако рассказывай же! — добавила хозяйка, садясь с веретеном возле бабушки.
— Я готов, только слушайте!
Сказав это, охотник выпустил первый клуб дыма к потолку, положил ногу на ногу, прислонился к спинке стула и начал рассказывать о Викторке.
— Викторка — дочь жерновского крестьянина. Родители ее давно уже умерли, ее брат и сестра еще живы. Лет пятнадцать тому назад Викторка была девушкой свеженькою как малинка, и в околотке не было ей равных. Легка была как серна, трудолюбива как пчелка: одним словом, никто не мог пожелать себе лучшей жены. Такая девушка, да притом еще с порядочным приданым впереди, никогда не засидится. И о Викторке говорили во всем околотке, и свахи не выходили из дверей. Отцу и матери не один из женихов понравился, не один был богатый человек, и дочь их вошла бы, как говорится, в полный дом; да она не хотела этого понимать; ей нравился только тот, кто лучше всех танцевал, да непременно под музыку.
Иногда отца все-таки мучило то, что дочь напрямик отказывает всем женихам, и он приструнил ее, чтобы непременно шла за которого-нибудь, в противном-де случае он сам выберет ей жениха и заставит ее выйти за него замуж. Девушка ударилась в слезы, прося, чтобы ее не выгоняли из дому, говоря, что время еще не ушло, что ей только двадцать лет, что она еще не насладилась жизнью и что ведь Бог знает, кому она достанется и каково ей будет. Отец очень любил свою дочь, и при виде ее слез ему стало жаль ее. Взглянув на ее лицо, он подумал: «Для тебя еще время не ушло, ты еще много найдешь женихов!» Но люди объясняли это иначе: говорили, что Викторка слишком горда, что она дожидается, чтобы за ней приехали в карете, что высокомерие предшествует падению, что кто долго выбирает, тот непременно дурно выберет, и тому подобные пророчества.
В это время в деревне стояли егеря[52], и один из них начал ухаживать за Викторкой. Шла ли она в церковь, он шел за ней, а в церкви непременно становился недалеко от нее, и вместо того чтобы смотреть на алтарь, он смотрел на Викторку. Если она шла на лужайку, непременно появлялся и он вблизи; одним словом, следовал за ней всюду, как тень. Люди говорили о нем, что он безумный, а Викторка, быв как-то у подруг своих и заслышав, что его помянули, сказала:
