Соседка, похоже, дар речи потеряла, что Чарли вполне устроило.
— Посмотрите на Полковника Сдобкинса! — сказал Джулиус Лихт Юджину Ричману и Пипкасу. — Ни разу не видел, чтобы этот бочонок с салом так носился!
— О, Сдобкинс — шустрый тип, — сказал Ричман Лихту. — Весь банкетный бизнес в городе к рукам прибрал. — Он повернулся к Пипкасу: — Как по-вашему, сколько он имеет чистыми за ужин вроде этого?
Пипкас понятия не имел сколько, но он был счастлив! Теплая струя прошла по нервам, как от вина. Ричман обратился к нему, а не к своему приятелю Лихту! Ричман отнесся к нему как к равному, как к человеку своего уровня в гигантской социальной пирамиде! Как к посвященному, к тому, кто способен предсказать трагическую судьбу динозавров вроде Крокера! А ведь одно лишь присутствие этого динозавра на музейном вечере — зеленый свет для общения с такими набобами, как Ричман и Лихт! Пипкас чувствовал себя Золушкой, попавшей на бал — пусть хоть на час, но он вырвался из убогой «Нормандии Ли», забыл о своем скромном месте в иерархии «ГранПланнерсБанка»…
— Так, надо прикинуть… — сказал он Юджину Ричману. В голове было совершенно пусто, найм поставщика провизии лежал так далеко за пределами его мира, что Пипкас даже представить не мог масштабы этих цифр.
К счастью, вмешался Лихт:
— Я его приглашал как-то, так что примерно знаю. С музея он берет где-то сотню на человека. Сколько будет сто на четыреста? Сорок тысяч? Так. Себестоимость — половина, а то и меньше. Он хорошо платит поварам и всем остальным на кухне, но официанты у него — студенты, актеры, художники и так далее. На них особо не тратятся. Значит, чистыми у него выходит тысяч двадцать-двадцать пять. Неплохо.
Пипкас с достоинством кивнул, прямо как Ричман. «Мы с Джином и Джулиусом»… неплохо! Вскоре у Рэя — он попросил их называть его Рэем — уже были адреса и телефоны обоих собеседников. Джин и Джулиус, в свою очередь, заручились его обещанием «быть на связи» насчет «одного весьма любопытного дела».
Время шло, принесли десерт — большие куски пирога с лимоном и меренгами — и еще шампанского. Рэй посмотрел на свет сквозь свой бокал и, одурманенный Фортуной, улыбнулся Джину и Джулиусу.
Корделия Пустомилз и блондиночка к тому времени были еще глубже втиснуты в спинки стульев — как и Марта Крокер за соседним столиком.
Лампы убавили свет, а над подиумом в дальнем конце холла зажглось что-то вроде театральных прожекторов. Начиналась официальная часть вечера. Чарли был этому рад. Ему не хотелось, чтобы его видели, и тем более не хотелось поддерживать разговор с двумя соседками. Он даже не знал, как зовут ту, что слева, довольно молодую женщину с прической под названием «шлем-пальма». Она сыпала не только именами, но и названиями разных местечек, попутно объясняя, как туда лучше проехать. Раза три уже успела сообщить Чарли, что у ее мужа в Вайоминге ранчо и добраться туда из Атланты можно только на собственном самолете, но с тем же успехом соседка могла поведать об этом еще пятьдесят раз. Чарли ушел в себя.
В том же состоянии он пребывал, когда председатель правления музея Ингебо Блэнчард (для друзей Инки), вдова Бейкера Блэнчарда, энергичная полная женщина, вышла на подиум, произнесла подобающую случаю речь и представила нового директора музея, Джонатана Майрера. Чарли мог бы пропустить и его появление, если бы не примечательная внешность нового персонажа. Чуть за сорок, очень высок и узок в плечах, всё тело скособочилось в сторону, как у больного сколиозом. Длинная шея, маленькая голова с пышной шапкой мелких темных кудрей, торчавших по бокам, как рога.
— Как вам известно, — зачастило это пугало, — наш музей основан Кэролайн Хай, в ее собственном доме, который был расположен на том самом месте, где мы сейчас находимся. Но далеко не все знают о том, что она была знакома с Уилсоном Лапетом. В каталоге сегодняшней выставки вы найдете фотографию Лапета и нескольких давно забытых художников из Атланты, сидящих у нее на газоне с корзинами для пикника. Знала ли Кэролайн тайну Лапета, нам неизвестно. Тайна, конечно, не в том, что он был геем. В ее… в его время о таких вещах нередко догадывались и относились к ним с пониманием, хотя открыто никогда не обсуждали. Нет, тайна Уилсона Лапета в том, что его сексуальная ориентация стала локомотивом, движущей силой, первоисточником, если хотите, его таланта, который художник вынужден был скрывать. И не потому, что ему не хватало смелости. Просто он был реалистом. Смелости не хватало обществу — обществу, которое всеми средствами подавляет и ограничивает тех, кто, подобно Уолту Уитмену, еще одному гению-гомосексуалисту, дерзает «испускать свой варварский визг над крышами мира»[29]. Как символично…
Чарли огляделся — неужели все остальные спокойно это слушают? Даже Билли и Дорис вежливо, хотя и без особого интереса, смотрели на подиум.
— …Что Лапет сделал тюрьму лейтмотивом тех замечательных произведений искусства, которыми мы сегодня восхищаемся. Уже в наши дни Мишель Фуко убедительно показал, что тюрьма — «карцерная система», как он называл ее, место лишения свободы и насилия, — это всего лишь крайняя форма выражения…
«Кто? — подумал Чарли. — Мишель Фуфу?» Серена полностью развернулась на своем стуле и впитывала каждое слово нового директора, будто амброзию.
— …Крайняя форма выражения основ жизнеустройства, которые давят на каждого из нас. Насилие над человеком начинается почти сразу после рождения, но мы предпочитаем называть его «образованием», «религией», «государственной властью», «обычаями», «традициями», «приличиями» и «западной цивилизацией». В результате…
«Он в самом деле говорит всё это, или я сошел с ума? — изумлялся Чарли. — Почему никто его не освистает? Не возмутится?»
— …Происходит неминуемое заключение личности в рамки «нормы», «стандарта», и этот процесс…
«Как он издевается над словами „норма“, „стандарт“! Сколько презрения!»
— …Такой постепенный и всеобъемлющий, что нужен гений масштаба Фуко или Лапета, чтобы вывести нас…
«Опять Фуфу».
— …Из этого гипноза, из нашего пожизненного заключения, Лапет избрал путь преступников — тех, кто хочет переступить общепринятые рамки, — тех, кто отказывается принять «норму» — путь преступников в тюрьме. Ведь общество влияет на людей и в тюремных стенах. Заключение в тюрьму, как заметил Фуко, в наше просвещенное время называется «исправлением». Преступников надо исправлять — то есть возвращать их в рамки «нормы», — хотя нередко оказывается так, что это они исправляют нас, учат нас независимости и…
Чарли снова огляделся. Его столик, следующий, еще один — на лицах ни тени возмущения, словно директор говорит обычную, вполне соответствующую обстановке речь, как на любом городском мероприятии.
— …Полноте самореализации. Сейчас мы празднуем открытие бесценного сокровища, представленного на этой выставке, но нам есть что оплакивать — не только утрату произведений Лапета для его современников, но и утрату тех уилсонов лапетов, о которых мы уже никогда не узнаем. Наше общество должно найти в себе смелость приветствовать — не терпеть, а приветствовать — гениальность, какие бы необычные, неприятные, дерзкие, грубые и шокирующие формы она ни принимала. Ведь лицо истинной гениальности чаще всего именно таково. Сегодня вы пришли на эту выставку, проявили щедрость в отношении нашего музея — и тем самым доказали, что у вас такая смелость есть. Вы тоже дерзаете мечтать о грядущем, если так можно выразиться, «побеге». Необходимо стремиться к тому, чтобы любой из нас — в любом смысле — стал свободен. Это будет истинным наследием нашего времени, еще более важным, чем наш вклад в стабильность, благосостояние, будущее. И за это я приветствую вас!
Обычная порция вежливых аплодисментов. Как этот директор мог так долго вещать и ни разу не упомянуть, что именно изображено на картинах?! Чарли попробовал свистнуть, но никто даже не заметил, кроме соседки со «шлемом-пальмой» — та бросила на Чарли такой взгляд, словно у него не все дома.
Лампы уже погасли, Инки Блэнчард произнесла заключительные слова, гости начали вставать из-за столиков с маковыми букетами, но Марту все не оставляло изумление. Вбухать двадцать тысяч долларов в этот вечер — и ради чего? Рядом внезапно вырос Герберт Лонглиф, как ни в чем не бывало улыбаясь и болтая. Однако не прошло и минуты, как он уже повернулся к Гленну Брэнуэйсту. Джойс тоже сияла, явно в восторге от того, что оказалась в самой гуще такого значительного мероприятия. То и дело раздавался ее писклявый смех — «ай-ай-ай-ай-ай-ай-ай-ай», — когда до нее долетала шутка Оскара фон Эйрика или Сонни Проджа, увлеченных беседой друг с другом.
Гости устремились к главному входу, слишком узкому для такой толпы. Группки смокингов и вечерних платьев стекались воронкой, перемешиваясь между собой. Калейдоскоп пестрых пятен, круговорот…
