Женщина держала гитару и наигрывала простой танцевальный мотив. Рядом с ней, вереща от восторга, возился в песке маленький ребенок, а перед ней плясала под музыку девочка с удивительным кавалером — псом, который презабавно скакал на задних лапах. Веселый смех девочки и живые переливы гитары далеко разносились по гладкой воде.
— Подойдите-ка поближе к берегу, — попросил д’Арбино друга, который сидел у руля. — И держитесь в тени паруса, как и я. Хочу разглядеть лица людей на берегу, а им не показываться.
Финелло повиновался. Подойдя настолько, чтобы рассмотреть участников пикника на берегу и быть сердито облаянными псом, они снова развернули лодку к мысу.
— Приятного плавания, господа! — послышался чистый голосок девочки. Они помахали ей в ответ, а потом увидели, как она подбегает к псу и берет его за передние лапы. — Играй, Нанина! — донеслось до них. — Мы с кавалером еще не натанцевались!
Снова зазвучала гитара, и забавный пес мигом вскочил на задние лапы.
— Я слышал, что он поправился, недавно женился на ней и куда-то увез ее с сестрой и ребенком от первой жены, — сказал д’Арбино, — но и не подозревал, что их убежище совсем недалеко от нас. Еще рановато нарушать их счастливый покой — иначе у меня возник бы соблазн направить лодку к берегу.
— Я так и не узнал, чем закончилась странная история с Желтой маской, — отозвался Финелло. — Вроде бы в нее был замешан какой-то священник…
— Да, но, похоже, никто не знает, что с ним сталось. Его призвали в Рим, и больше о нем никто ничего не слышал. Одни рассказывают, будто церковное начальство приговорило его к какому-то загадочному отшельничеству, другие — будто он сам вызвался взять приход в колониях, среди дикарей и в тлетворном климате, рассчитывая, видимо, погибнуть там. Я недавно справлялся о нем у его брата-скульптора, но тот только покачал головой и ничего не ответил.
— А женщина, носившая желтую маску?
— Ее дальнейшая судьба тоже остается загадкой. Она была вынуждена распродать все имущество в Пизе, чтобы рассчитаться с долгами. Попыталась обратиться за помощью в модную мастерскую, но ее знакомые там не пожелали иметь с ней дела. В итоге она уехала одна и без гроша в кармане.
Пока они разговаривали, лодка подошла к следующему мысу. Они обернулись бросить последний взгляд на берег. Над тихой водой все так же раздавались гитарные переборы, но теперь к ним присоединился женский голос. Женщина с гитарой запела. Девочка и собака пристроились у ее ног, а мужчина оставался на прежнем месте — возле нее.
Еще через несколько минут лодка обогнула следующий мыс, песчаный берег скрылся из виду, а музыка постепенно затихла вдали.
Последние страницы из дневника Леи
3 июня. — Наши истории завершены, приятные труды остались позади. Стоит чудесный летний денек. В большой зале в усадьбе, обычно полной народу, сейчас ни души. Я сижу одна за рабочим столиком, мне хочется плакать, а перо дрожит у меня в руке, будто у старушки. Нашу рукопись запечатали и увезли — драгоценный предмет всех наших забот и тревог в последние месяцы, наш третий ребенок, как мы стали называть книгу, покинул нас в этот летний день, чтобы попытать счастья в большом мире.
Вчера незадолго до полуночи муж надиктовал мне последние слова «Желтой маски». Я отложила перо и аккуратно сложила рукопись в папку. Это простое действие знаменовало окончание труда, над которым мы работали вместе — так старательно, так долго. Оба мы сидели до того тихо и неподвижно, что шелест листвы на ночном ветерке наполнял нашу комнату громкой торжественной музыкой.
Коллекция историй, которую собрал Уильям, не исчерпана и наполовину; однако те, кто знает вкусы публики и интересы издателей лучше нас, считают разумным поначалу не предлагать читателю слишком много. Если можно полагаться на мнения отдельных слушателей, мы вправе надеяться на успех. Доктору настолько понравились два рассказа, которые мы прислали ему на пробу (правда, он наш друг, не надо забывать!), что он тут же показал их своему приятелю, редактору газеты, который тоже одобрил прочитанное, причем отозвался о рукописи в самых лестных выражениях. Он предложил Уильяму писать для газеты на очень выгодных условиях заметки и очерки о любопытных случаях из своей жизни художника-портретиста, не настолько важных, чтобы войти в книгу. Деньги, которые муж стал время от времени зарабатывать в газете, позволили нам платить за жилье в усадьбе до этого месяца включительно, а теперь наши превосходные друзья говорят, что и слышать не желают ни о какой арендной плате, пока книга не будет распродана и мы не разбогатеем. Вот наше первое большое облегчение и великое счастье. Второе — за которое я еще больше благодарна — состоит в том, что длительный отдых пошел глазам Уильяма настолько на пользу, что даже доктор удивился, до чего же быстро он выздоравливает. Теперь ему приходится надевать зеленые очки, только когда он выходит на солнце или когда горит много свечей. Это вселяет в него несказанную бодрость, и он даже поговаривает о тех временах, когда можно будет снова достать кисти и палитру и вернуться к привычной работе над портретами.
Видите, сколько у меня причин быть счастливой — и до чего же неразумно и неблагодарно я себя веду вот прямо сейчас, когда мне так грустно! Могу лишь сказать в свое оправдание, что провожать старого друга — печальная церемония, а я дважды простилась с книгой, которая стала для меня старым другом: в первый раз — когда написала последнее слово, а потом — когда смотрела, как ее увозят в Лондон.
Сегодня утром я собственноручно упаковала рукопись в толстую коричневую бумагу и извела, увы, уйму сургуча — я очень боюсь, как бы сверток не лопнул, если по пути в город его станут бесцеремонно швырять. Ах, до чего же скучной и дешевой на вид сделалась рукопись в своем новом обличье, когда я принесла ее вниз! Сверток с дюжиной пар шерстяных чулок и тот вышел бы объемистей, а провизия, купленная на полкроны, весила бы гораздо больше.
Едва мы успели поужинать, как пришли доктор и редактор. Первый зашел за свертком, то есть за рукописью, второй прогулялся с ним в Эпплтривик за компанию. Едва хозяин усадьбы услышал, что книгу повезут в Лондон, как настоял, что нам обязательно нужно выпить за успех. Детей под общий хохот усадили прямо на стол и раздали по стакану смородинового вина; остальные пили эль, хозяин произнес тост, а его сын-моряк громче всех
