206
«…частично разрушило первое обиталище госпожи Вердюрен». – Об этом пожаре на улице Монталиве будет рассказано в романе «Обретенное время».
Стр. 200. Карл VII – французский король с 1422 по 1461 г.
Антресоли. – Во Франции XVII – XVIII вв. на антресолях обычно помещались жилые комнаты, не предназначавшиеся для официальных приемов; туда допускались лишь близкие хозяевам люди.
Стр. 201. Протей – морское божество, обладавшее способностью менять свою внешность (греч. миф.).
Отто – модный парижский фотограф. Пруст фотографировался у него в 1896 г.
Лантерик – известный парижский парфюмер.
Стр. 202. Сюржи-ле-Дюк – персонаж книг Пруста, любовница герцога Германтского; о ней рассказывается в романах «У Германтов» (см. указ. изд., с. 500) и «Содом и Гоморра» (см. указ. изд., с. 67 и сл.).
Ландрю – убийца, процесс над которым происходил в 1921 г.
Стр. 203. Пракситель – знаменитый древнегреческий скульптор IV в. до н.э.
…сказал Лабрюйер… – Вольная цитата из «Характеров» Жана де Лабрюйера (1645-1696), из главы «О моде» (у Лабрюйера: «Благочестивец – это такой человек, который при короле-безбожнике сразу стал бы безбожником»).
Феокрит – древнегреческий поэт III в. до н. э., автор идиллии, создатель жанра буколик.
Амарилис – молодая пастушка, героиня первой идиллии Феокрита.
Веронезе Паоло (1528-1588) – итальянский художник венецианской школы, автор больших полотен на исторические и мифологические темы.
Стр. 204. …с великим инквизитором кисти Эль Греко. – Речь идет о портрете Великого инквизитора Ниньо де Гевара, написанном великим испанским художником Эль Греко (1541-1614) в 1601 г. (Нью-Йорк, Метрополитен-музей).
Стр. 205. …раз вы почти прибыли – Далее в беловой рукописи на отдельном листе дана вставка, помещаемая нами под строкой. В новейших изданиях она обычно вводится в основной текст.
[«Мы увидим сегодня вашу родственницу? О, она так хороша! А будет еще лучше, если станет и дальше изощрять свое редкое искусство, которым ей дано обладать от природы, – хорошо одеваться». Де Шарлю «обладал» как раз тем, что делало его полной противоположностью мне, моим антиподом: даром подмечать и различать подробности не только туалета, но и «фона». Злые языки и узкие теоретики скажут, что отсутствие интереса мужчины к мужским нарядам, к мужским костюмам и шляпам компенсируется врожденным вкусом к женским туалетам, желанием изучить их, знать. И в самом деле, так бывает: когда у мужчин исчерпывается физическое влечение, свойственное баронам де Шарлю, вся их глубокая нежность, женский пол вознаграждается «платоническим» вкусом мужчин (определение очень неудачное), или, короче говоря, всем, что есть вкус, основанный на точнейшем знании и на неоспоримом благородстве. В связи с этим барону де Шарлю дали впоследствии прозвище «Портниха». Но его вкус, его наблюдательность распространялись на многое. Мы помним тот вечер, когда я заехал к нему от герцогини Германтской и когда я не обратил внимания на шедевры, которые он мне показывал. Он тотчас угадывал, чем тот или иной человек никогда не интересовался, и относилось это не только к произведениям искусства, но и к блюдам и в картинках на кухне, развешанных в простенках, он понимал толк). Мне всегда было жалко, что де Шарлю, вместо того чтобы ограничивать свои способности к рисованию раскрашиванием вееров, которые он подарил своей родственнице (мы видели, как герцогиня Германтская распахнула веер не столько для того, чтобы обмахнуться, сколько для того, чтобы похвастаться, чтобы показать, как она гордится своей дружбой с Паламедом), и усовершенствованием своей игры на рояле, чтобы без ошибок аккомпанировать Морелю, – повторяю: мне всегда было жалко, да я и сейчас еще жалею, что де Шарлю ничего не написал. Конечно, я не могу на основании яркости его устной речи и стиля его писем утверждать, что он талантливый писатель. Нам доводилось слышать скучнейшие банальные рацеи от людей, писавших шедевры, и королей устной речи, писавших хуже самых жалких посредственностей. Как бы то ни было, я полагаю, что если бы де Шарлю попробовал свои силы в прозе и написал что-нибудь об искусстве, которое он хорошо знал, огонь загорелся бы, молния вспыхнула бы и светский человек стал бы писателем. Я часто уговаривал его, но он так и не сделал ни одной попытки – быть может, просто-напросто от лени или потому, что время было у него занято блестящими празднествами и гнусными развлечениями, или же ему мешала потребность Германта болтать без конца. Я особенно жалею об этом потому, что во время его самых зажигательных речей ум всегда был у него в ладу с характером, находки одного с дерзостями другого. Если бы он писал, вместо того, чтобы всех ненавидеть и одновременно всех обожать, как в салоне, где в моменты, когда он особенно блистал остроумием, он одновременно попирал ногами слабых, отмщал тем, кто его ничем не оскорбил, из низких побуждений старался рассорить друзей, – если бы он писал и его умственные способности развивались бы в одиночестве, вдалеке от зла, ничто не помешало бы ему восхищаться, и при описании многих поступков его потянуло бы к людям.
Во всяком случае, если даже я и ошибаюсь насчет того, сколь многого мог он достичь даже на одной страничке, он был бы очень полезен, потому что он замечал все, а замечая, все определял верно. Конечно, беседуя с ним, я не научился видеть все (мой ум и чувство бывали далеко), но, во всяком случае, я видел предметы, которые без него я бы так и не заметил, а вот их названия, которые помогли бы мне восстановить их очертания и цвет, я всегда очень быстро забывал. Если бы он писал книги, – пусть даже плохие, хотя я этого не думаю, – каким великолепным языком они были бы написаны; какой был бы у него неистощимый запас тем! А впрочем, кто знает? Вместо того, чтобы показывать свои познания и вкус, быть может, по внушению дьявола, который часто становится нам поперек дороги, он писал бы пошлые романы с продолжением или никому не нужные повести о путешествиях и приключениях.
«Да, она умеет наряжаться или, точнее говоря, одеваться, – продолжал де Шарлю, имея в виду Альбертину. – Сомневаюсь я только в одном: одевается ли она в соответствии со своей необычной красотой, и тут, быть может, повинен отчасти я – я не всегда давал ей строго обдуманные советы. То, о чем я с ней часто говорил по дороге в Ла-Распельер, было, пожалуй, скорее навеяно – и в этом я раскаиваюсь – колоритом местности, близостью пляжей, чем индивидуальностью вашей родственницы, – она меня наводила на легкий жанр. Я обращал ее внимание, я ей показывал красивые вещи из тарлатана464, прелестные газовые шарфы, какую-нибудь розовую шапочку, которую не портило розовое перышко. Но мне кажется, что ее красота, вещная, плотная, требует ласкающих взгляд тряпок. Подойдет ли шляпка к этой огромной шапке волос, которую украсил бы только кокошник? Лишь немногим женщинам подойдут старинные платья, в которых есть что-то от театральных костюмов. Но красота этой девушки, уже женщины, составляет исключение, она заслуживала бы старинного платья из женевского бархата (я сейчас же подумал об Эльстире и о платьях фортюни), которые я не побоялся бы утяжелить инкрустациями или подвесками из дивных камней, вышедших из моды (по мне, это высшая похвала), как, например, перидот465, марказит466 и несравненный лабрадор467. Да и потом, в ней самой как будто заложен инстинкт противовеса несколько тяжелой красоте. Помните, перед отъездом на ужин в Ла-Распельер, как она брала с собой целый набор красивых коробочек, увесистых мешочков, куда она, выйдя замуж, положит не только белоснежную пудру и кармин, но и – в лаэуритовом ларчике, только не слишком ярком, – жемчуга и рубины, надеюсь, не поддельные, так как она может выйти замуж за богача».
«А вас, я вижу, барон, – прервал его Бришо, боясь, что его последние слова меня заденут: он сомневался в чистоте и в родственности моих отношений с Альбертиной, – очень занимают девушки!»
«Уж вы бы при ребенке помолчали, злюка!» – с усмешкой проговорил де Шарлю, движением, просящим о молчании, опустив руку, которую он, впрочем, тут же положил мне на плечо.]
Стр. 208. Чарли – кличка Мореля в салоне Вердюренов.
