– Да в какую еще больницу? – с милой досадой отмахнулась она. – Кого нам лечить-то? Мы оба здоровы.
– Что же, и я здоров?
– Ты? Ого! Еще как здоров!
– Куда же мы тогда?
– Туда, куда ты просил. В тот городок. Забыл?
– Ах да, я вспомнил, в тот город, где дикая жара, где все раскалено от жары. В тот городок, что похож на сковородку с яичницей, туда мы едем. Будем жить там, пока жара не спадет, а когда жара спадет, уедем в другой город, где сыро. Ох, Алиска, там будет сыро, все будет хлюпать от сырости, и мохнатая плесень будет украшать наше жилище, а мы будем лежать в мокрых простынях, не различая уже, где наша страсть, где кровь, где пот и где слезы. Там мы проживем с тобой все годы дождей, а когда они кончатся, уедем в другой город, где будет стужа. В ледяной город, где керосиновая лампа мгновенно превращается в светящуюся сосульку… Что ты так смотришь? Может быть, я что-то лишнее сказал?
– Говори, мой милый, – смеясь от недальновидного счастья, сказала Алиса. – Ты говоришь так, как… – Она запнулась.
– Как что? Ага, понимаю: я говорю так, как писал когда-то один неудачливый писатель. Кстати, куда он пропал? Куда он так основательно пропал?
– Ах, не надо, милый, об этом! – Легкая тучка промелькнула по небу недальновидного счастья, но тут же растаяла. – Говори, милый, я просто люблю, когда ты так говоришь.
Он продолжил свой рассказ о том городе, куда они едут,
но, если бы она не была поглощена своим недальновидным счастьем, она заметила бы, что он уже морщится от тошноты и юлит. В нем росло убеждение, что его везут в больницу. Алиса пробралась между грузовиками в правый ряд, а потом нырнула в переулок. Они стали огибать маленький сквер перед подъемом в гору.
– Осторожнее, Алисик, – мягко попросил Пострадавший. – Осторожнее, но смелее. Осторожность не повредит, но и без смелости мы тут не проскочим. Ты видишь, как он невероятно вырос за последнее время. Размеры его растут, а движения становятся все медленнее. Глядишь, через несколько лет он из разрушителя станет просто памятником, достопримечательностью нашей столицы. Я предлагаю тебе медленно проехать вдоль всего хвоста, под арку, что образована его половым органом и изгибом бедра. Под аркой ты врубаешь вторую скорость, даешь газ и без страха проскакиваешь подо всем его пузом. Как раз пройдет полфазы его шага, а мы уже будем вне опасности.
– На этот раз что-то не совсем понимаю, – сказала Алиса. – Ты, кажется, немного перегнул, милый. Нельзя ли немного пояснее?
– Поезжай, поезжай! Если боишься, давай я за руль сяду. Правильно, право руля! Теперь – газку! Отлично! Темно? Не бойся! Видишь, брезжит что-то? Это сквозная духовная артерия, сквозь нее и проходит свет. Сейчас мы выскочим в переулок. Любопытно, что мраморная гадина сохранила привязанность к этому району города, где когда-то и зародилась. Правда, любопытно?
– О чем ты говоришь? – со страхом спросила Алиса. Они поднимались теперь вверх по горбатому переулку.
Милейшие московские старухи судачили у молочной. Проволочные ящики с кефиром стояли на тротуаре.
– Я говорю об этом переулке, – пояснил Пострадавший своей любимой. – Здесь когда-то жил скульптор. Ты, может быть, помнишь? Ты не спала с ним? Кажется, он умер или что-то в этом роде, а?
– Не надо, милый, не надо об этом, – умоляюще прошептала Алиса. – Ах, не надо! Зачем ты мучаешь себя?
Они проехали мимо молочной, мимо овощной, мимо кондитерской, притормозили возле гастронома, но только лишь затем, чтобы пропустить поток машин и выехать на шумную магистраль, на которой все человеческое, простое, потребительское сливается в бесконечную жуткую мочалку и вместе с агитпунктами, комиссионками, райкомами и конторами несется мимо уже без всякой надежды – к больнице! – Давай уж прежде попрощаемся, – с хорошим мужским достоинством предложил Пострадавший. – Приглашаю тебя в ресторан.
– Тьфу, дурачок! – она облегченно рассмеялась. – А я уж думала, ты всерьез чудишь! Идея ресторана мне по душе! Только мы не прощаться там будем, а начнем наш «хани-мун»!
– А по-польски ты еще помнишь? – спросил он осторожно.
– Никогда и не знала ни слова.
– Английский все-таки немного помнишь?
– Спикаю э литл…
– Хорошо, – улыбнулся он, – значит, мы начнем наш веселый преступный «хани-мун»… – И подумал: «Все пропало, она везет меня в больницу».
– Да-да, мы беглецы, мальчик и девочка! – Она тряхнула гривой. – Знаешь, милый, у меня сейчас такое чувство, словно до тебя ничего не было!
«Будет заливать-то! – хмуро подумал он. – Все у тебя было». Тут он вдруг очень ярко вообразил себя под тугой нейлоновой сеткой и стал задыхаться и мять руками горло. Алиса этого не заметила. Она была поглощена маневрированием, так как пробиралась к бензоколонке между такси, ведомственными машинами и частными «жигулятами». Наконец, ткнулась задним бампером в бордюр и встала. Впереди ждали заправки две машины.
Пострадавший проглотил свое удушье и вылез из «Фольксвагена». Суета, матюгалка, запах бензина ободрили его. Холодное небо над станцией и над близким жилмассивом показалось ему похожим на балтийское небо. Там, на Балтике, в молодые годы в гальюне гвардейского флотского экипажа он смотрел на такое вот небо и воображал свое будущее. Теперь, в этом своем будущем, он воображал свое балтийское прохладное просторное прошлое, и это ободряло его.
Станция была забита машинами. Кроме легковых, здесь стояло еще несколько голубых «ЗИЛов»-самосвалов, а чуть в стороне рафик «скорая помощь», весь открытый и пустой. Пострадавший прошел мимо рафика и как бы между прочим заглянул в кабину. Панель приборов была вся оклеена цветными вырезками из журналов – какие-то неизвестные киноактрисы и пейзаж «Дубовая роща».
Он окинул взглядом публику и нашел шофера рафика. Прожженный этот тип пил из горлышка кефир и беседовал с водителем такси. Пострадавший приблизился и прислушался. Два прожженных московских типа, криво усмехаясь, глядели на Алисин автомобиль.
– Видал, Петяй, какой «фолькс» красненький стоит, как ботинок лакированный…
– Ага, и блядь в нем хорошая сидит!
– Видно, порядочный человек ее ебет…
– Ага, лауреат какой-нибудь, не иначе!
Пострадавший быстро пошел к своей любимой, чтобы посмешить ее этим разговором, но из головы все не выходила раскрытая на все двери «скорая помощь» и пейзаж на панели приборов.
Алиса тем временем уже подкручивала поближе к колонке. Она протянула ему в окно десятку и попросила:
– Милый, заплати за тридцать литров.
Из окна машины, из-за остренького плечика Алисы, уверенно раскатывался темповый хорошо свингованный джаз, играли «Take Five».
– Сдачи надо? – тупо спросил Пострадавший. Беспокойство уже сжигало его внутренности, он подрагивал с десяточкой в руке, но Алиса этого не замечала, занятая сложным маневрированием.
– Алиса, ты помнишь, был когда-то среди нас славный такой малый, саксофонист? – вдруг спросил он.
Она вздрогнула и повернула к нему свое лицо, сморщившееся от какой-то тяжелой мысли.
– Он здорово играл «Take Five»! – громко, с вызовом сказал Пострадавший.
Все, кто был вокруг на заправочной станции, повернулись к нему – шоферюги и два офицера-гаишника с крепкими мужскими лицами, едва лишь подгаженными избытком власти.
– Милый, не надо! – умоляюще попросила Алиса. – Прошу тебя, не двигайся с места! Я сейчас к тебе подойду!
– Где он, этот лабух? – еще громче спросил Пострадавший. – Умер, что ли? Скажи честно – он отвалил копыта?
– Милый, не надо об этом! – Алиса открыла дверцу «Фольксвагена» и медленно высунула ногу, как бы боясь его спугнуть.
Пострадавший, однако, уже бежал. Он мчался в остановившемся мгновении среди застывших удивленных фигур. Бежал сильно, но без всякой радости, а только лишь ради остатков своей мужской чести – ведь мужчина должен бороться до конца и драться за каждый камушек своей руины; такие взгляды он культивировал всю жизнь, несмотря на «бездну унижений».
Он обогнул патрульную машину ГАИ, пролетел вдоль ряда голубых самосвалов, украл из машины последнего нейлоновую телогрейку и пачку сигарет «Родопи», скакнул в «скорую помощь», завел мотор, включил заднюю скорость и дал газ.
Рафик, размахивая открытыми дверями, задом перелетел через клумбу, дико развернулся в луже и, стремительно набирая скорость, устремился прямо в гущу московского траффика. Лишь несколько секунд понадобилось офицерам ГАИ, чтобы опомниться и броситься в погоню, но «скорая» с гудящей сиреной уже пересекла перекресток и ухнула в темную глотку тоннеля.
…В ушах у меня все еще стоял Алисин крик, но он слабел, слабел с каждым километром и превращался в далекий и не совсем понятный звук: то ли благовест, то ли набат, то ли шум поезда, то ли воды на мельнице… Перед глазами у меня был пейзаж дубовой рощи с пятнами солнечного света на свежей траве, и я туда держал путь.
