— У тебя ведь на ногах сабо. Сними их… Стучи каблуком.
Катрин принялась стучать, выбивая призыв углекопов. Потом они прислушались и вновь различили три далеких удара. Двадцать раз они возобновляли призыв и двадцать раз слышали ответный стук. И тут они словно сошли с ума, то смеялись, то со слезами обнимали друг друга, забыв, что могут потерять равновесие и упасть в воду. Наконец-то! Товарищи думают о них, идут к ним на помощь! Радость и любовь переполняли их сердца, забылись муки ожидания, отчаяние долгих тщетных призывов; казалось, спасители совсем близко, стоит только пальцем пошевельнуть — расступится земля и выпустит заточенных.
— Подумай! — весело восклицала Катрин. — Ведь какая это удача, что я прислонилась головой к стене?
— Ну и слух у тебя! — говорил в свою очередь Этьен. — Я-то ведь ничего не слышал.
И с этого мгновения они сменяли друг друга: всегда то он, то она прислушивались, готовясь откликнуться на малейший сигнал. Вскоре они уже различали удары кирки; значит, началась проходка — прокладывают спасательную выработку. Ни единый звук не ускользал от них. Однако радость их померкла. Хоть они и смеялись, обманывая друг друга, постепенно их вновь охватило отчаяние. Сначала они пускались в пространные объяснения: очевидно, работы ведут из Рекильяра, выработку прокладывают в угольном пласту, и, может быть, даже несколько выработок, потому что проходку, несомненно, ведут три человека. Потом они говорили меньше, а в конце концов и совсем умолкли, представив себе, какая огромная толща земли отделяет от их спасителей. Они погрузились в безмолвные размышления, подсчитывали, сколько дней прошло и за сколько дней рабочий может пробить ход в этих пластах камня. Нет, не удастся товарищам вовремя добраться до них, до тех пор оба они умрут. Замкнувшись в угрюмом молчании, не смея обменяться словом, чтобы не растравить тоску, они лишь откликались на призыв, выстукивая ответ каблуком деревянного башмака, но делали это без всякой надежды, почти машинально, просто желая сказать, что они еще живы.
Прошли сутки, вторые. Уже шесть суток провели они под землей. Вода дошла им до колен и остановилась — не поднималась и не убывала; ноги у них как будто растворились в этой ледяной ванне. На какой-нибудь час они могли вытаскивать их из воды и держать на весу, но тогда тело бывало в таком неудобном положении, что ноги сводило судорогой и приходилось их опускать. Каждые десять минут, чувствуя, что они соскальзывают со своей скамьи, оба напрягали мышцы, чтобы удержаться. Острые выступы угля врезались им в спину; шея одеревенела, ее стягивала боль оттого, что все время приходилось наклонять голову из опасения разбить череп, ударившись о кровлю. И все возрастала духота: воздух, вытесненный водой, уплотнился в этом своеобразном воздушном колоколе, в котором они были заперты. Голоса их звучали глухо, как будто доносились издали. В ушах шумело, — то им слышались грозные звуки набата, то нескончаемый стук копыт испуганного стада, бегущего под проливным дождем и градом.
Сначала Катрин жестоко страдала от голода. Она судорожно хваталась за грудь жалкими исцарапанными руками, испускала тяжелые вздохи, душераздирающие стоны, как будто у нее клещами вырывали все внутренности. Этьена терзала та же пытка, он лихорадочно обшаривал в потемках стену вокруг себя и вдруг нащупал полусгнившую деревянную стойку; тотчас он искрошил ее ногтями и дал Катрин пригоршню этой трухи; девушка жадно проглотила ее. Два дня они питались этой сгнившей деревяшкой, съели ее всю и в отчаянии, что от нее ничего не осталось, ободрали себе все руки, пытаясь оторвать и раздробить щепки от других, еще прочных, стоек, которые не поддавались их старанию. Пытка усилилась; они приходили в бешеную ярость оттого, что не могут съесть парусину, из которой сшита их одежда. Немного облегчил их страдания кожаный пояс Этьена. Зубами Этьен отрывал от него маленькие кусочки, и Катрин яростно жевала их и проглатывала. По крайней мере челюсти у них работали, оба жевали, у них создавалась иллюзия, что они едят. Когда с поясом покончили, принялись за парусину и сосали ее часами.
Но вскоре жестокие муки утихли, голод стал тупой болью, сверлившей где-то внутри, медленно, постепенно подтачивая их силы. Несомненно, оба погибли бы, не будь у них вдоволь воды. Стоило нагнуться, и можно было пить сколько угодно, черпая воду горстью; и они пили по двадцать раз в день, томясь такой жаждой, что вся эта вода не могла ее утолить.
На седьмые сутки, когда Катрин наклонилась, чтобы напиться, рука ее наткнулась на что-то плававшее в воде.
— Посмотри-ка, что там такое?
Этьен нащупал в темноте.
— Не понимаю, — сказал он. — Похоже, что занавеска из воздушного хода.
Катрин выпила воды, но когда хотела зачерпнуть еще, о ее ладонь ударилось то, что плавало перед нею. Она издала дикий вопль:
— Боже мой! Это он.
— Кто?
— Он… ты же знаешь… Я нащупала его усы…
Это был труп Шаваля; вода, затопившая наклонный ход, вынесла его снизу, и он плавал у их ног. Этьен нагнулся, протянул руку, нащупал усы, разбитый нос и вздрогнул от ужаса и отвращения. У Катрин тошнота подкатила к горлу, она извергла выпитую воду. Ей казалось, что она напилась крови, что вся эта глубокая река, затопившая штрек, обратилась в кровь Шаваля.
— Погоди, — пробормотал Этьен, — я его отгоню.
Он оттолкнул труп ногой, и тот отплыл. Но вскоре они вновь почувствовали, что он около них: он ударился об их ноги.
— Ах, проклятый! Да убирайся ты!
Но в третий раз Этьену пришлось отступиться. Какое-то течение пригоняло труп. Шаваль не хотел уходить, хотел быть с ними, возле них. Итак, воздух будет окончательно отравлен из-за этого ужасного соседства. Весь день они боролись с мучительной жаждой и не пили воды, предпочитая умереть; на следующий день оба не выдержали пытки и стали пить; прежде чем зачерпнуть воды, они всякий раз отстраняли мертвое тело, но все же пили. Стоило ли разбивать ему череп, — все равно, движимый упрямой ревностью, он возвратился и стоит меж ними. До самого конца он, даже мертвый, будет здесь и не даст им побыть вдвоем.
Прошли сутки, за ними вторые. При каждом колебании зыби на воде Этьен ощущал легкий толчок-прикосновение человека, которого он убил, словно тот попросту, по-соседски напоминал ему о своем присутствии. И всякий раз Этьен вздрагивал. Постоянно он видел перед собою этот раздувшийся, позеленевший труп с раздробленным черепом и рыжими усами. Потом находило какое-то беспамятство, он забывал, что убил Шаваля, ему казалось, что соперник жив, плавает в воде и вот-вот укусит его. А Катрин теперь все плакала, плакала после этих долгих, бесконечных терзаний и лежала подавленная, полумертвая. А потом ею овладела непреодолимая дремота и она впала в забытье: Этьен будил ее, она бормотала бессвязные слова, даже не открыв глаз, и тут же снова засыпала. Боясь, что она упадет в воду и утонет, он поддерживал ее, обняв за талию. Теперь он вместо нее отвечал на призывы товарищей. Удары кирок приближались, он их слышал, они как будто раздавались за его спиной. Но и сил у него становилось все меньше, у него не хватало энергии стучать. Ведь стало известно, где они, зачем же утомлять себя? Теперь ему было безразлично, придут ли спасители. Целые часы он проводил в тупом ожидании, забывая, чего он ждет.
Произошло, однако, событие, немного приободрившее их. Вода стала спадать и отнесла от них тело Шаваля. Спасательные работы шли уже девять суток, в первый раз Катрин и Этьен сделали несколько шагов по галерее, как вдруг грохнул взрыв и узников сбросило на землю. Они в темноте нашли друг друга и, обнявшись, замерли, обезумев от ужаса, думая, что катастрофа повторилась. Ничто не шевелилось, стук прекратился.
А в углу, где сидели несчастные, прижавшись друг к другу, раздался тихий смех Катрин.
— Как, верно, хорошо на вольном воздухе! Пойдем отсюда!
Этьен сперва боролся против этого бреда. Его мозг был более устойчив, но безумие Катрин и его заразило, он потерял представление о действительности. Обоих обманывали смятенные чувства, особенно Катрин, — она пришла в лихорадочное возбуждение и жаждала излить его в жестах и словах. У нее шумело в ушах, а ей казалось, что это журчит вода, поют птицы; она слышала запах травы, примятой ногами, кругом все было залито светом; перед глазами у нее вращались широкие желтые круги, а ей казалось, что она лежит на солнышке, в хлебах близ канала.
— Что, тепло? Правда. Ну обними же меня, и будем теперь вместе… всегда, всегда!
Этьен сжимал ее в объятиях, а она, прильнув к нему в долгой ласке, лепетала, исходя блаженством:
— Ну какие же мы были глупые! Зачем так долго ждали? Я ведь рада была бы стать твоей, а ты не понимал, ты сердился… А помнишь ту ночь, у нас в доме, когда мы с тобой не спали? Лежим в постелях, прислушиваемся и чувствуем, что оба не спим. Ах, как нас тянуло тогда друг к другу!
