И по части дисциплины и формальностей тоже соблюдалась мера. Мы были обязаны при встрече приветствовать начальников, но встречались они нам нечасто. Имелась инструкция, согласно которой, если заключенные стоят группой, первый, кто увидит приближающегося начальника, должен крикнуть: «Ахтунг!» (Как в нашей молодости, кто первым увидит человека с бородой, должен был крикнуть: «Бивер!»), после чего, гласила инструкция, все оборачиваются лицом к начальнику, стоя по стойке «смирно» и держа руки вдоль боковых швов своих брюк, — наших лагерных брюк, как вы понимаете, — и смотрят прямо на него, придав корпусу строго вертикальное положение. Инструкция была неплохая, но открывала большие возможности для наших юмористов. Можно неплохо позабавится, если крикнуть: «Ахтунг!» — и потом наблюдать, как твои товарищи вытягивают руки по швам и придают корпусу строго вертикальное положение, а никакого начальства поблизости и в помине нет.
Жизнь за лагерной оградой подобна жизни на свободе в том отношении, что она такова, какой вы сами ее сделаете. Что вы — заключенный, это неприятно, но факт, от него никуда не денешься. Но можно постараться не вешать из-за этого нос. Именно к такой цели мы и стремились, и мне кажется, что и все прочие арестованные в Германии англичане стремятся к тому же. Нам в Тосте очень помогало то, что среди нас были матросы с «Орамы», а это такой народ, развеселят любого.
А кроме того, было много иностранцев из Голландии, главным образом учителя иностранных языков и музыканты, и один замечательный организатор — профессор Дойл-Дэвидсон из Брабантского университета. А это все означало, что теперь наша интеллектуальная жизнь уже не ограничивалась праздным топтанием в коридорах или старинной армейской игрой в цифровое лото — где платишь десять пфенигов за карту с числами, держатель банка вытаскивает из шапки билетики, прочитывает число, и кто первый закроет свою карту, берет банк.
У нас начали устраивать лекции и концерты, ставили ревю и даже одну настоящую комедию — которая получилась бы еще гораздо лучше, если бы в разгар репетиций исполнитель роли главной героини не угодил на двое суток в карцер.
Мы получили возможность обучаться французскому, немецкому, итальянскому и испанскому языкам, приемам первой медицинской помощи и стенографии, а также выяснить все, что поддается выяснению во французской и в английской литературе. Из интернированных чужестранцев мы превратились в школяров. А к концу моего пребывания в Тосте у нас уже была своя газета — веселый листок под названием «Тост-тайме», выходивший дважды в месяц.
Еще одним важным, с моей точки зрения, преимуществом Тоста было правило, что люди старше пятидесяти лет не дежурили по хозяйству, то есть не делали черной работы. В Льеже и в И возрастного ценза не существовало, там наваливались все разом, от почтенных старцев до беззаботных юнцов, одной рукой, так сказать, чистя сортиры, а другой — картофель. В Тосте же старичье вроде меня жило, не ведая забот. Для нас тяготы трудовой жизни сводились к застиланию своих кроватей, выметанию сора из-под них и вокруг, а также к стирке собственного белья. А когда требовалась мужская работа, например таскать уголь или разгребать снег, за дело бралось молодое поколение, а мы только поглядывали да обменивались воспоминаниями из Викторианской эры.
Но у дежурных были обязанности — такие, как, например, подавальщик в столовой или подсобник на кухне, — на которые не было отбоя от добровольцев. Тому, кто их выполнял, полагались двойные порции, между тем как наградой за прочие дела, вроде таскания угля, служила лишь радость физического труда. Казалось бы, настоящий молодой альтруист, потаскав часа два мешки с углем, должен радоваться, что своим трудом обеспечил счастье многих; но я что-то не слышал от наших работяг высказываний в таком духе. Чаще говорили, притом в сердцах, что когда в следующий раз придет их очередь, они уж как-нибудь позаботятся растянуть лодыжку или лечь в лазарет.
Удивительное это дело — жить в полном отрыве от внешнего мира, как живут узники концлагерей. Питаешься почти исключительно картофелем и слухами. Один из моих друзей завел книжечку, куда записывал все слухи, гуляющие по коридорам; через две-три недели читать их было безумно смешно. Среди военнопленных, как я слышал, лагерные слухи по какой-то причине называются «синими голубями». А мы дали им имя «вечерние сказки», и каждая комната имела своего специального корреспондента, в чьи обязанности входило шнырять по коридорам вплоть до отбоя и приносить перед сном свежие новости.
Эти «сказки» потом никогда не подтверждались, но каждый слух, как говорится, поддерживает дух, так что польза от них все равно была. Не знаю, в самом ли деле «вечерние сказки» тому причиной, или же философский подход к своему положению, которое со мной разделяли многие, но настроение узников Тостского лагеря было на диво бодрым. Я никогда больше не встречал таких неунывающих людей, и всгх их я любил, как братьев.
Этой передачей я завершаю рассказ о моих приключениях в качестве интернированного гражданского лица британского подданства, заключенного № 796, и перед тем, как поставить точку, хочу еще раз поблагодарить всех добрых людей в Америке, которые присылали мне письма, пока я находился в лагере. Кто не сидел в концентрационном лагере, никогда не поймет, что значат для узника письма, особенно такие, как получал я».
РАННИЕ РАССКАЗЫ
Эти рассказы Вудхауз написал с 1909 по 1912 г. Они выходили обычно в «Стрэнде» (Англия) или «Космополитэне» (США), а позднее — вошли в сборник «Сосед сверху» (1914). Собственно говоря, они не такие уж ранние, Вудхауз давно писал и издавался, а лет ему было от 27 до 31, смотря в каком месяце они вышли, ведь родился он 15 октября. Однако именно они лучше всего выражают его раннюю манеру. Она — не самобытна, тогда многие писали примерно так; наши читатели, скорее всего, вспомнят О. Генри, иногда даже сюжеты перекликаются.
Вскоре появились первые книги, предвещающие его будущую неповторимость — «Что-нибудь эдакое» (1915), «Неудобные деньги» (1916). Наверное, если бы не они и то, что за ними последовало, Вудхауза давно бы забыли, а так — перепечатывают все, включая «ранние». Некоторые их этих рассказов буквально стали классикой, прежде всего «Сосед сверху», «Руфь на чужбине», и вообще те, где есть трогательность. Казалось бы, уж ее журнальная словесность опошлила до невозможности, но нет, у Вудхауза это и впрямь трогает сердце, может быть — потому, что он действительно был очень добрым.
Белые ручки… на берегу Салимара. — Популярная песня на стихи Л. Хоупа (1865–1904) «Кашмирская невеста».
…постоянно оставался без своих газелей. — Намек на строки из поэмы Т. Мура «Лалла Рук» (1817): Я вскармливал милых газелей,/Чтобы жизнь мою украшали,/Но едва привязавшись ко мне,/Они умирали.
Вторым браком (франц.).
Нивен, Дэвид (1909–1983) — знаменитый киноактер.
«Здесь я нахожусь, здесь и останусь» (франц.) — фраза, приписываемая французскому маршалу Мак-Магону при осаде Севастополя в Крымскую войну 1855 года.
…пыли под колесами моей колесницы. — Перифраза строки из стихотворения Аделы Х.К. Николсон, (1865–1904, псевдоним — Лоренс Хоуп) «Ничтожнее пыли под колесами твоей колесницы».
свести седину мою с горестью во гроб. — Библейское выражение. Бытие, гл. 44, ст. 29.
Примерно 110 см.
…крылья, как у голубя! — Цитата из Псалтири. Псалом 55, стих 6 (В русском переводе — 54—7).
знамя со странным девизом. — Про знамя со странным девизом говорится в стихотворении Г. Лонгфелло «Эксельсиор» (1842).
…и в грудь себя бия. — Цитата из трагедии Дж. Мильтона «Самсон-борец» (1671)
Байярд, Пьер де Террай (1473–1524) — знаменитый в Западной Европе «рыцарь без страха и упрека», герой многих преданий и баллад.
…в узилище зловонном. — Слова из посмертно опубликованного стихотворения Р. Бернса (1759–1796) «Письмо Эзопа к Марии».
Остров Дьявола. — Скалистый остров у берегов Французской Гвианы, куда до 1953 года отправляли преступников на каторгу.
