— Прошу простить, — отвечал Эсмонд. — Мои права не доказаны, и я никаких прав не предъявляю. Раз мой отец не объявил никого другого наследником, титул законно перешел к вашему отцу, и милорд Каслвуд такой же полноправный хозяин своему имени и своим скромным владениям, как и любой английский дворянин. Но и не об этом сейчас речь, как вы сами знаете. Позвольте же мне вернуться к предмету разговора; и если уж вы хотите знать мое мнение, то я скажу вам, что дом, где обитает принц, не знакомый с чувством уважения к женщине, не место для молодой незамужней леди, что для вас лучше сейчас находиться в деревне, нежели здесь, что гость наш прибыл в Англию ради большого и важного дела, от которого никакие прихоти и безрассудства не должны его отвлекать, и что вам, Беатриса, после того как вы столь блестяще провели сегодня свою роль, следует на время сойти со сцены и предоставить другим актерам доигрывать пьесу.
Все это было сказано ровным, спокойным голосом и с той безукоризненной вежливостью, которая, как я хочу надеяться, никогда не изменяла говорившему в обхождении с женщинами; [118] полковник стоял при этом у стола, а виконтесса и Фрэнк Каслвуд держались по сторонам его, как бы готовясь обойти с флангов бедную Беатрису, укрывшуюся за тем же столом.
Дважды предприняв вылазку и оба раза потерпев неудачу, Беатриса, как и следовало ожидать, решила прибегнуть к ultima ratio [119] всякой женщины и ударилась в слезы. Прекрасные глаза ее заблестели влагою, а я никогда не мог оставаться равнодушным к подобному проявлению женского горя, тем более в данном случае.
— Вас трое, а я одна, — рыдала она, — и мать, и брат, и вы, Гарри, все против меня. Что же я такого сделала, что дала вам повод к этим недобрым взглядам и речам? Моя ли вина, если принц, как вы говорите, пленился мною? Разве я звала его к нам? Разве не вашу волю я исполнила, стараясь скрасить его пребывание здесь? Не от вас ли я привыкла слышать, что мой долг умереть за него, если понадобится? Не вы ли, матушка, учили меня денно и нощно молиться за короля, ставя его благо превыше собственного? Чего же вы теперь от меня хотите, кузен? Да, вы, потому что я знаю, что этот сговор против меня — ваших рук дело, И матушка и Фрэнк действуют по вашему наущению. Куда же вы прикажете мне направиться?
— Я лишь хочу отвести от принца опаснейшее искушение, — внушительно произнес Эсмонд. — Не дай мне бог сколько-нибудь усомниться в вас, Беатриса, я лишь хочу уберечь его от соблазна. Ваша честь, я уверен, не нуждается в охране, но в ней нуждается его безрассудство. По своему положению он настолько выше всех женщин, что любые его домогательства непременно будут беззаконными. Мы не желаем подвергать опасности ту, которая нам всех милее и дороже, и потому, Беатриса, мы решили, что вы должны отсюда уехать.
— Гарри говорит, точно по книге читает, — сказал Фрэнк, присовокупив одно из своих излюбленных проклятий, — и, черт возьми, каждое его слово святая истина. Не можешь ты не быть красивой, Трикс; а принц не может не волочиться за тобой. Так лучше тебе убраться подальше от греха, потому что если только он затеет с тобой какие-нибудь шутки, никакое величество, настоящее или будущее, не помешает Гарри Эсмонду и мне свести с ним счеты.
— Чего же мне еще бояться при таких двух защитниках? — спросила Беатриса с некоторой горечью. — Покуда вы на страже, никто меня не обидит.
— Надеюсь, что так, Беатриса, — сказал полковник Эсмонд, — и если принц знает, что мы за люди, он и не будет пытаться.
— А если нет? — мягко вмешалась леди Каслвуд. — Вспомните, что он вырос в стране, где домогательства короля не почитаются для женщины бесчестьем. Уедем, милая моя Беатриса. Отправимся в Уолкот или в Каслвуд. Лучше нам переждать это время вне Лондона; а когда принц стараниями наших друзей будет восстановлен в своих правах и водворится в Сент-Джеймсе или Виндзоре, тогда и мы спокойно вернемся в свой домик. Вы как думаете, Гарри и Фрэнк?
Нечего и говорить, что Гарри и Фрэнк думали точно так же.
— Что ж, будь по-вашему, — сказала Беатриса, слегка побледнев, сегодня вечером леди Мэшем сообщит мне о том, как чувствует себя королева, а завтра…
— Не стоит откладывать до завтра, дорогая, — прервала ее леди Каслвуд, — мы можем переночевать в Хаунслоу и завтра к утру уже быть на месте. Сейчас двенадцать часов; прикажите, кузен, чтобы к часу была подана карета.
— Стыдитесь! — вскричала Беатриса в порыве обиды и негодования. — Вы оскорбляете меня этими жестокими мерами; родная мать не доверяет мне и готова исправлять при мне обязанности тюремщика. Нет, маменька, с вами я не поеду, я не арестантка и не нуждаюсь в надзоре.
Если бы я замышляла побег, неужели вы думаете, я не нашла бы способа обмануть вас? Я на подозрении у собственной семьи. Что ж, если те, от кого я вправе ждать любви и ласки, отказывают мне даже в доверии, лучше мне расстаться с ними. Я уеду, но уеду одна. Я выбираю Каслвуд. Мне уже привелось томиться там горем и одиночеством; позвольте же мне воротиться туда, но не приставляйте ко мне стражу, избавьте хоть от этого унижения, потому что я не в силах стерпеть его. Я уеду, когда вам будет угодно, но только одна, или же вовсе не уеду. Вы же оставайтесь здесь все трое и торжествуйте свою победу надо мной и радуйтесь моему несчастью; я все сумею вынести, как выносила прежде. Пусть главный мой тюремщик велит закладывать карету. Благодарю вас, Генри Эсмонд, за то, что вы явились душою заговора против меня. До конца дней я сохраню об этом память и буду благодарна вам; что же до вас, братец и маменька, то не знаю, как и выразить свою признательность за вашу усердную заботу о моей чести.
Она выплыла из комнаты, величественная, как императрица, на прощание метнув в нас вызывающий взгляд, и поле битвы осталось за нами, но нам было немного страшно и даже как будто стыдно своей победы. Казалось, ив самом деле, мы поступили чересчур сурово и жестоко, задумав обречь это прекрасное существо на изгнание и позор. Мы молча глядели друг на друга; то был не первый ход в этой злополучной игре, о котором мы горько сожалели уже после того, как он был сделан. Шепотом, недомолвками, точно люди, сошедшиеся для дела, которое им самим представляется постыдным, мы уговорились отпустить ее одну.
Спустя полчаса или около того она вновь вошла в комнату все с тем же надменным, вызывающим выражением лица. В руках у нее была шкатулка, обитая шагреневой кожей. Эсмонд сразу признал эту шкатулку: в ней хранились бриллианты, которые он подарил ей к несостоявшейся свадьбе с герцогом Гамильтоном и которые так ослепительно сверкали на ее груди в злополучный вечер прибытия принца.
— Я прошу маркиза Эсмонда, — сказала она, — взять обратно подарок, которым он меня удостоил в ту пору, когда доверял мне больше, нежели теперь. Я впредь не намерена пользоваться услугами и благодеяниями Генри Эсмонда и хочу вернуть эти бриллианты, принадлежавшие любовнице одного короля, джентльмену, заподозрившему во мне любовницу другого. Исполнили вы свою обязанность выкликателя кареты, милорд маркиз? Не дадите ли мне в провожатые своего лакея для уверенности, что я не сбегу дорогой? — Мы были правы во всем, но она сумела заставить нас почувствовать себя виноватыми; мы выиграли сражение, но казалось, что честь победы принадлежит этой бедной, обиженной девушке.
Крышку злосчастной шкатулки, заключавшей в себе бриллианты, украшала некогда баронская корона, вытканная на ней после обручения Беатрисы с молодым джентльменом, впоследствии ею отвергнутым; потом эту корону сменила другая, герцогская, которую бедняжке также не суждено было носить. Леди Каслвуд, взяв шкатулку, машинально, не думая о том, что делает, открыла ее; и что же — вместе с ожерельем, подарком Эсмонда, там лежал портрет покойного герцога в виде миниатюры на эмали, который Беатриса носила вделанным в браслет и сняла вместе с трауром в день приезда короля; как видно, она совсем позабыла о портрете.
— Ты и это также отдаешь, Беатриса? — держа миниатюру в руках, спросила мать с жестокостью, какую ей не часто случалось обнаружить; но бывают минуты, когда и самая кроткая женщина становится жестокой и даже ангел не откажет себе порой в наслаждении торжеством [120].
Выпустив эту стрелу, леди Каслвуд и сама испугалась последствий своего поступка. Удар пришелся Беатрисе в самое сердце; она вспыхнула, поднесла платок к глазам, потом поцеловала миниатюру и спрятала у себя на груди.
— Я забыла, — сказала она, — мой позор заставил меня позабыть отмоем горе, но мать напомнила мне о том и о другом. Прощайте, матушка; не думаю, чтобы я когда-нибудь вам простила; что-то оборвалось между нами, и ни слезы, ни время не поправят дела. Я всегда знала, что я одна на свете; вы меня никогда не любили, никогда, и я вызывала вашу ревность еще в те годы, когда отец сажал меня к себе на колени. Отпустите меня; чем скорей я уеду, тем лучше; я не хочу более вас видеть.
