– От воспаления легких, – сказала она.
Я вспомнил слова Адама, что именно так чаще всего умирают эти больные.
– Он умер очень быстро, – продолжала она. – В три дня.
– Да, – сказал я.
Помолчав, она сказала:
– Я примирилась. Я со всем теперь примирилась, Джек. Бывает минута, когда кажется, что еще одного несчастья ты не вынесешь, но оно приходит, а ты продолжаешь жить. Но теперь я примирилась, с божьей помощью.
Я промолчал.
– И когда я примирилась, бог послал мне то, ради чего я могу жить.
Я пробормотал что-то невнятное.
Она вдруг встала; решив, что меня отпускают, я неловко поднялся и начал говорить какие-то полагающиеся при прощании слова. Мне не терпелось уйти. Я ругал себя за то, что приехал. Но она дотронулась до моего рукава и сказала:
– Я хочу вам показать. – Она направилась к двери. – Пойдемте, – сказала она.
Я вышел за Люси в маленькую переднюю, а из нее – в заднюю комнату. Она проворно пересекла комнату. Там у окна стояла детская кроватка, которой я сначала не заметил, и в кроватке лежал ребенок.
Она стояла по другую сторону кроватки и видела мое лицо в ту секунду, когда я понял, что мне хотят показать. Думаю, что лицо мое представляло собой любопытное зрелище. Затем она сказала:
– Это ребенок Тома. Мой внучек. Сын Тома.
Наклонившись над кроваткой, она потрогала ребенка там и сям, как обычно делают женщины. Потом она подняла его, просунув под затылок руку, чтобы поддержать его головку. Ребенок зевнул, глазки его съехались к носу и разъехались, а потом от бабушкиного квохтанья и покачиванья появилась мокрая розовая беззубая улыбка, как на рекламе. На лице Люси Старк было в точности такое выражение, какое должно быть в подобных случаях, и это выражение говорило все, что можно сказать о данном предмете. Она обошла кроватку и поднесла ребенка мне.
– Очень красивый ребенок, – сказал я и, как полагается, протянул ребенку палец, чтобы он за него ухватился.
– Он похож на Тома, – сказала она. – Вам не кажется?
И прежде чем я успел придумать ответ, который не был бы чересчур отталкивающей ложью, она продолжала:
– Ну, конечно, глупо вас об этом спрашивать. Как вы можете знать? Я хотела сказать, что он похож на Тома, когда он был маленьким. – Она замолчала, чтобы еще раз полюбоваться на ребенка. – Он похож на Тома, – сказала она скорее себе, чем мне. Потом она посмотрела мне в глаза. – Я знаю, это его ребенок, – с жаром объявила она. – Это ребенок Тома, он похож на него.
Я критически осмотрел ребенка и кивнул.
– Да, сходство есть, – согласился я.
– И подумать только, – сказала она, – было время, когда я молилась богу, чтобы он оказался чужим ребенком. Чтобы на Томе не было вины. Ребенок у нее в руках дрыгнул ножкой. Мальчик и вправду был крепенький, симпатичный. Она одобрительно качнула его раз-другой и обернулась ко мне. – А потом, – продолжала она, – я молилась, чтобы он оказался ребенком Тома. Теперь я в этом уверена.
Я кивнул.
– Я сердцем это чувствую, – сказала она. – И потом, как вы думаете, неужели эта бедная девочка… его мать… отдала бы мне его, если бы не была уверена, что это ребенок Тома? Неважно, как эта девочка поступала… Даже если правда то, что о ней говорят… Но разве мать может не знать? Она должна знать.
– Да, – сказал я.
– Но я сама это чувствовала. Сердцем. Я написала ей письмо. Я поехала к ней, увидела маленького. О, я поняла не только это. Когда его увидела и взяла на руки. Я убедила ее, что должна его усыновить.
– Но вы оформили это юридически? – спросил я. – Чтобы она не… не тянула из вас… – произнес я после некоторой заминки.
– А-а, да, – ответила она, видимо не уловив моей мысли. – Я наняла адвоката, чтобы он съездил к ней и все оформил. И денег ей немного дала. Бедная девочка хотела уехать отсюда, перебраться в Калифорнию. Денег после Вилли осталось не много – он истратил почти все, что заработал, – но я дала ей сколько могла. Шесть тысяч долларов.
Итак, Сибилла все же не осталась в убытке, подумал я.
– Хотите его подержать? – предложила Люси в порыве великодушия, протягивая мне дорогостоящее дитя.
– Конечно, – сказал я и взял его. Я прикинул его на вес с большой осторожностью, чтобы он не рассыпался у меня в руках. – Сколько он весит? – спросил я и вдруг понял, что говорю, как человек, собирающийся что-то купить.
– Шесть девятьсот, – живо ответила она и добавила: – Это очень хорошо для трехмесячного.
– Да, – сказал я, – это много.
Она освободила меня от ребенка, легонько тиснула его, прижав к груди и наклонив к нему лицо, а потом положила его в кроватку.
– Как его зовут? – спросил я.
Она выпрямилась и, обойдя кроватку, стала рядом со мной.
– Сначала, – сказала она, – я хотела назвать его Томом. Я было почти решила. Но потом поняла. Я назову его как деда. Его зовут Вилли, Вилли Старк.
Я вышел за ней в маленькую переднюю. Мы остановились у стола, где лежала моя шляпа. Она повернулась и пристально заглянула мне в лицо, как будто в передней был плохой свет.
– Знаете, – сказала она, – я потому назвала его Вилли…
Она все еще вглядывалась в мое лицо.
– …потому, – продолжала она, – потому что Вилли был великим человеком.
Я, кажется, кивнул.
– Да, я знаю, он совершал ошибки, – сказала она и подняла подбородок как будто с вызовом, – тяжелые ошибки. Может быть, он нехорошо поступал, как тут говорят. Но здесь… в глубине… в душе… – она положила руку на грудь, – …он был великим человеком.
Она больше не интересовалась моим лицом, не пыталась разгадать его выражение. Сейчас я ее не интересовал. Как будто меня не было.
– Он был великим человеком, – заключила она почти шепотом. Затем она снова посмотрела на меня, уже совсем спокойно. – Понимаете, Джек, – сказала она, – я должна в это верить.
Да, Люси, вы должны в это верить. Вам надо в это верить, чтобы жить. Я знаю, что вы должны в это верить. Я и не ожидал от вас ничего другого. Так и должно быть, и я это понимаю. Ведь дело в том, Люси, что я сам должен в это верить. Я должен верить, что Вилли Старк был великим человеком. Что случилось с его величием – это другой вопрос. Может быть, он пролил его на землю, как проливается жидкость из разбитой бутылки. Может быть, он свалил его в кучу и разом сжег, в темноте, словно большой костер, – и не осталось ничего, кроме темноты и мерцающих углей. Может быть, он не умел отличить свое величие от своего ничтожества и так смешал их, что все испортил. Но величие в нем было. Я должен в это верить.
И когда я пришел к этому убеждению, я вернулся в Берденс-Лендинг. Я пришел к этому убеждению не тогда, когда смотрел вслед Рафинаду, поднимавшемуся по лестнице из полуподвального коридора публичной библиотеки, и не тогда, когда Люси Старк стояла передо мной в передней облезлого белого домика на ферме. Но и это и все другие события, происходившие вокруг меня, привели меня в конце концов к такому убеждению. И, веря, что Вилли Старк был великим человеком, я могу лучше думать об остальных людях и о себе самом. И в то же время еще увереннее могу осудить себя.
Я вернулся в Берденс-Лендинг ранним летом по просьбе матери. Однажды ночью она позвонила мне и сказала:
– Мальчик, я прошу тебя приехать. Поскорее. Ты можешь приехать завтра?
Когда я спросил, зачем я ей нужен – я еще не хотел возвращаться, – мать уклонилась от прямого ответа. Она сказала, что все объяснит, когда я приеду.
И я поехал.
Я подрулил к дому в конце дня. Она ждала меня на веранде. Мы перешли на боковую галерею и выпили. Она говорила мало, а я ее не торопил.
Но в семь часов Молодой Администратор не появился, и я спросил ее, придет ли он к обеду.
Она помотала головой.
– Где он? – спросил я.
Она повернула в пальцах пустой стакан, льдинки там тихо звякнули. Наконец она сказала:
– Не знаю.
– В отъезде? – спросил я.
– Да, – ответила она, позвякивая льдинками. Потом повернулась ко мне. – Теодор уехал пять дней назад, – сказала она. – И не вернется, пока я не уеду. Понимаешь… – Она опустила стакан на столик с видом человека, принявшего окончательное решение. – Я ухожу от него.
– Черт подери, – пробормотал я.
Она продолжала смотреть на меня, словно чего-то ожидая. Чего – я не мог понять.
– Черт подери, – сказал я, пытаясь как-то уложить в голове эту новость.
– Ты удивлен? – спросила она, слегка подавшись вперед в своем кресле.
– Еще бы.
Она внимательно наблюдала за мной, и я замечал на ее лице любопытные переливы чувств, слишком неясных и мимолетных, ускользающих от определения.
– Еще бы не удивлен, – повторил я.
– Да? – сказала она и откинулась в кресле, утонула в нем, как человек, который упал в воду и тянется к веревке, хватает ее на миг и выпускает, снова тянется, и не может достать и знает, что пытаться дальше – бесполезно. Теперь в лице ее не было ничего неясного. Оно было точно таким, как я сейчас описал. Она упустила веревку.
