Все так же сидя на стуле, Конрад положил руки на книгу и закрыл глаза. Он понимал, что все, вся «общая комната», смотрят на него. Ну и что? Он не подчиняется их кодексу грубой силы и псевдомужественности. Конрад закрыл глаза и одним махом выкинул этих полуживотных из своих мыслей и чувств вместе с пустой болтовней, руганью и тупыми телепередачами. Он постарался освободить разум, открыть свое сердце, поры кожи, все клеточки и сосуды, всё, всё, до мозга костей… Он освободил тело, этот труп с кружкой кровишки, от всех ощущений. Он стал сосудом, жаждущим лишь одного — наполниться божественной энергией…
Конрад до того погрузился в транс, что даже не знал, сколько длилось это состояние, но внезапно что-то — он и сам не понял что — заставало его открыть глаза. Тут же вернулись жужжание голосов, обычные звуки и картины общей комнаты. Боковым зрением Конрад увидел — к нему идет Ротто. Хотелось отвести глаза, но что-то опять заставило его посмотреть прямо в лицо отморозку. «Зевс! Пошли мне любое испытание, какое пожелаешь!» Высокий, накачанный Ротто. Бугры мощных грудных мускулов, выступающих под желтой робой. Стянутые в хвост волосы, до того сальные, что отражают верхний свет. Главарь. Конрад поискал глазами Пять-Ноль — нет, он не ждал от него помощи, просто гаваец был его единственным товарищем здесь, единственным хоть сколько-нибудь близким существом, у которых мы привыкли искать ободрения и поддержки. Вот он, Пять-Ноль, его плоское желтоватое лицо, блестящие черные волосы — топчется футах в тридцати от Конрада со своими приятелями-латиносами, ждет очередной потехи, как и все остальные в этой бетонной коробке.
Отморозок уже стоял рядом, глядя на Конрада сверху вниз. Брови чуть приподняты, на губах легкая непроницаемая усмешка. Конрад почему-то заметил, казалось бы, самую незначительную деталь — масляные желтоватые белки глаз Ротто.
— Э, пацан. Я присяду, не возражаешь? — Низкий голос, бесцеремонная, делано дружелюбная интонация.
Конрад не знал, как быть. За ними наблюдала вся общая комната. Нельзя было просто молча слушать и соглашаться, как Покахонтас. Но что предпринять, что? Ротто уже сидел на соседнем стуле, опершись щекой о ладонь, и смотрел Конраду прямо в глаза, точно так же, как раньше Покахонтасу.
— Ну, как жизнь, Конрад? — Тот же низкий голос, вкрадчивый тон.
Конрад лихорадочно соображал, как себя вести. Эпиктет! Что философ говорил об этом? Испытание началось — что его учитель ждет от него?
— Значит, это твоя первая ходка, Конрад? — Сочувствующий, почти медовый голос. — Охо-хо-хо-хо-о-о-о… помню это дело… помню… — Ротто покачал головой, поморщился, словно само воспоминание причиняло ему боль. Придвинулся еще ближе, теперь его лицо, глаза с желтоватыми белками, отвратительная вкрадчивая улыбка были совсем рядом. — Кто-нить из этих долбаных залупался?
Конрад молча смотрел на него, отчаянно ища выход. «Разговаривает со мной как с Покахонтасом! А я тоже хорош — пялюсь на него, как Покахонтас, как кролик на удава! Действуй! Сделай что-нибудь! Сейчас же! Но что? „Работай языком“, — советовал Пять-Ноль…»
— Вот что, пацан, — Ротто понизил голос, — хошь позвонить? Позвонить домой? Прям сегодня? Я с этими долбаными всё утряс, — он мотнул головой в сторону группы черных, — они дают телефоны мне и моим пацанам.
«Так же, как с Покахонтасом!»
— Без ботвы, пацан. Прям сичас. И трепись сколько хошь. Я тебе вот что скажу — есть одна вещь, которую здесь точняк надо сделать. Надо всем этим долбаным показать, что ты не один тут болтаешься, что на твоей стороне кто-то есть. Чтоб ни одна зараза на тебя не наехала, даже не думала залу…
И вдруг, еще сам не сознавая, что хочет сделать, Конрад вскочил и бросил на Ротто яростный взгляд. Тот удивился, отпрянул, даже привстал на стуле. Вкрадчивая улыбка пропала.
— Э, бра, слушь сюда, — воскликнул Конрад внезапно севшим голосом. — Ты здесь сидишь, я здесь сижу… сечешь?.. Я не хочу никого трогать, никого опускать… никакого гемора… — Он и сам удивлялся: что случилось с его речью? Этот выговор… — Я хочу только отбыть свой срок, спокойно, сам по себе. Я не собираюсь ни с кем залупаться, никого накалывать, ни с кем лаяться, заниматься всякой байдой. Я спокойно сижу, читаю книгу, пишу письмо жене и детям. Сечешь, о чем я? Так что не с чего никому залупаться со мной, наезжать на меня и все такое.
На лице Ротто полнейшее замешательство. Отморозок был совершенно сбит с толку. Это ободрило Конрада, но одновременно в сознании всплыло: «Лисица!» Эпиктет говорил, что в рождении нашем смешаны две сущности — тело, роднящее нас с животными, и разум, роднящий нас с богами. Склоняясь к родству несчастному и мертвому, люди принижают себя и становятся одни — подобными волкам, бесчестными, коварными, вредными, другие — подобными львам, дикими, хищными, свирепыми, а большинство из нас — лисицами и прочими несчастными тварями. И Конрад сейчас был лисицей, трусливой, лукавой и низкой, несчастной тварью. Но уже поздно что-то менять. Он говорил как китаец-трасти, владевший сленгом восточной окраины Окленда лучше любого черного братка:
— Я не прошу тебя о каких-то одолжениях… сечешь? И ваш чертов телефон мне не нужен. И ваш чертов телевизор. Все, что мне нужно, у меня уже есть. Понимаш? Так что, бра, забирай хоть всю эту чертову коробку, всю эту чертову тюрягу, весь чертов округ Аламида, весь чертов Восточный залив, и отлич-чно… отлич-чно… Я прошу только оставить меня в покое, дать мне спокойно убить это чертово время… сечешь? Так что давай-ка без байды, бра, я сам по себе, ты сам по себе, иди с богом, привет-пока, приятно познакомиться, все чики-поки.
Недоумение на лице Ротто сменилось вопросительной гримасой. Между бровей залегла складка, вид у него стал очень сердитый. Но неожиданно он расхохотался, фыркая и сотрясаясь всем телом. Потом смех резко смолк, но улыбка осталась.
— Заба-авно. — Протяжный баритон. — Даже не хило… ха-ха… Даже очень мило. — Фыркающие смешки. — Забавный ты паренек, Конрад.
С этими словами он слегка ущипнул Конрада за щеку. Накатила волна смертельного ужаса и горячей ярости. «Мы не в силах избавиться от страха, избавиться от забот. И еще сетуем: „О Зевс, как мне избавиться от забот?“ Для чего же у тебя руки, рабское ты существо? Разве Зевс не дал их тебе? Разве не дал он тебе величие разума, разве не дал тебе мужественность? Ведь у тебя есть эти сильные руки, чтобы ты…» Руки! Мысль как будто обожгла Конрада. Он схватил пальцы Ротто, рванул от своей щеки. И почувствовал, что кулак отморозка поместился в ладонь целиком. Несмотря на массивные плечи, накачанные бицепсы и широкую грудь, руки у Ротто оказались небольшие. Ладони Конрада благодаря морозилке самоубийц — и Зевсу! — были больше и крепче. «Ведь у тебя есть эти сильные руки!» Конрад накрыл правую ладонь левой и сдавил пальцы Ротто как в тисках. Он чувствовал прилив неудержимой силы. Как Геркулес — тот, кто очищал землю от несправедливых и звероподобных людей! Ротто сморщился и задрожал. Свободной рукой он потянулся к горлу Конрада, но боль пересилила. Еще немного, и затрещат кости. Он попробовал разогнуть пальцы Конрада. Куда там! Конрад превратился в машину, стремящуюся лишь к одному — сомкнуть тиски. Мускулы груди, спины, живота напряглись до предела, помогая рукам. Конрад представлял пальцы Ротто, пястные кости, желал изо всех сил, чтобы они сломались, мысленно напирал на них, напирал, напирал…
Громкий щелчок.
— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у! — Стон, почти вой.
Ротто зажмурился, лицо перекосилось. Он не отпускал руку Конрада, но тот вывернул ему запястье. Отморозку осталось только изогнуться, чтобы хоть немного облегчить боль.
— А-а-а-а-а-у-у-у-у! А-а-а-а-а-у-у-у-у! А-а-а-а-а-у-у-у-у! А-а-а-а-а-у-у-у-у! — Стоны стали прерывистыми.
Ротто уже не мог свободно дышать. А для Конрада всё — жизнь, разум, сознание — слилось в одной цели: очистить землю от несправедливого, звероподобного человека! Эти слова, слова Зевса, пульсировали перед глазами. Сквозь них он видел собственные руки, вздувшиеся от напряжения мускулы. Чувствовал, как сустав отморозка под его пальцами вот-вот сломается. Конрад выворачивал руку Ротто назад, против сгиба локтя. Ротто вдруг перестал держаться на ногах. Упал на одно колено. Запрокинул голову. Глаза крепко зажмурены. Отчаянная уродливая гримаса. Щёлк.
— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а! — Жуткий вопль во весь голос, такой вырывается, когда всякая защита уже сломлена.
Ротто рухнул. Сначала набок, потом на спину. Конрад почти лежал на нем, вцепившись, как терьер. Он нащупал запястье Ротто. И вывернул его — назад, назад, назад, назад…
Щёлк.
— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а! — опять пронзительный крик, долгий всхлипывающий вздох.
Тяжело и прерывисто дыша, Ротто искоса смотрел на Конрада, но как будто не видел. Жидкий хвост волос распластался по полу. Сальный, грязный. На лице — злобное бессилие проигравшего.
