— Я сама поговорю с ним: он возвращается на этой педеле. Неужели, когда он услышит радостную новость о мельнице, он и тогда не смягчится? Я поговорю с ним и о Филипе. Том всегда уступает мне. И почему ты считаешь его таким упрямым?
— Я должна ехать, — страдальческим голосом сказала Мэгги. — Пусть пройдет некоторое время Люси. Не настаивай на том, чтобы я осталась.
Не глядя на Мэгги, Люси несколько минут о чем-то молча размышляла. Потом, опустившись на колени перед кузиной и с тревожной внимательностью всматриваясь в ее лицо, спросила:
— Мэгги, может быть, ты недостаточно любишь Филипа, чтобы стать его женой? Не надо ничего скрывать, доверься мне.
Мэгги, крепко сжимая руки Люси, некоторое время безмолвствовала. Ее собственные руки были совсем ледяными… Но когда она заговорила, голос ее звучал чисто и ровно:
— Нет, Люси, я согласилась бы стать его женой. Мне кажется, нет лучшей, нет более высокой цели для меня, чем сделать Филипа счастливым. От него первого я услыхала слова любви. Никто не сможет полностью заменить мне его. Но я не в силах навсегда расстаться с братом. Прошу тебя, не говори со мной больше об этом.
Огорчаясь и недоумевая, Люси подчинилась; после некоторого молчания она сказала:
— Ну что ж, Мэгги, по крайней мере завтра ты будешь на балу в Парк-Хаузе, повеселишься, послушаешь музыку и уже потом отправишься со своими обязательными визитами. А вот и тетушка пришла звать нас к чага.
Глава X ЧАРЫ КАК БУДТО РАЗВЕЯНЫ
Яркий свет, цветы и бальные туалеты шестнадцати танцующих пар, явившихся в сопровождении родителей и опекунов, придавали парадный блеск анфиладе комнат Парк-Хауза. Средоточием этого великолепия была удлиненной формы гостиная, где под воодушевляющие звуки рояля происходили танцы: по одну сторону гостиной находилась библиотека, которую чинно украшал своим присутствием зрелый возраст с неизменными чепцами и картами; по другую ее сторону гостеприимно предлагала прохладу и уединение диванная с примыкавшей к ней оранжереей. В этот вечер Люси впервые сбросила траур, и пышное платье 6р-лого крепа подчеркивало ее хрупкое изящество; она была признана королевой бала, ибо это был один из тех званых вечеров мисс Гест сугубо снисходительного тона, где собиралось общество, не включавшее аристократии более высокой, нежели местная, и где широко была представлена сент-оггская коммерческая и чиновная знать. Мэгги сначала не захотела принять участие в танцах, объясняя это тем, что забыла все фигуры — так много лет прошло с тех пор, как она танцевала в пансионе. Она радовалась, что у нее нашлось Это оправдание, ибо танцы не веселят, когда тяжело на сердце. Однако в конце концов музыка пробудила в ней неудержимое желание присоединиться к танцующим, хотя перед ней стоял всего лишь этот несносный юный Торри, подошедший вновь, чтобы попытаться уговорить ее. Мэгги предупредила его, что ничего, кроме контрданса, не танцует; но он, разумеется, был готов дожидаться этого высокого блаженства и, несомненно, только с намерением польстить ей время от времени повторял: «Какая тоска!», имея в виду, что она не танцует вальса, а ему так хотелось бы с ней повальсировать. Наконец настал черед славного старинного танца, в котором мало тщеславия, но зато много веселья, и Мэгги, позабыв о всех своих житейских треволнениях, с детским упоением отдалась его непринужденному ритму, как бы ниспровергавшему претенциозный этикет. Она была исполнена милостивого расположения к юному Торри, чья рука увлекала и поддерживала ее в танце. Глаза и щеки ее пылали тем огнем юного восторга, который вспыхивает от самого легкого дуновения, и ее простое, отделанное кружевом черное платье казалось матовой оправой, оттенявшей драгоценный камень.
Стивен ни разу не пригласил ее на танец, не оказал ей иного внимания, кроме мимолетной учтивости. Образ Мэгги, всегда стоявший перед его внутренним взором, после вчерашнего дня стал сливаться с образом Филипа, наполовину заслонившим его своею тенью: вероятно, между Мэгги и Филипом существовала давняя привязанность, по крайней мере привязанность со стороны Филипа, — значит, Мэгги тоже была не свободна. Итак, говорил себе Стивен, вот еще одно обстоятельство, которое, взывая к его чести, запрещает ему отдаться нахлынувшему чувству, постоянно грозящему его одолеть. Так твердил он себе, а между тем в нем не раз поднимался яростный протест: Стивен содрогался, думая о Филипе, ему мучительно хотелось броситься к Мэгги и самому предъявить на нее права. Тем не менее в этот вечер он не изменил своим намерениям: держался поодаль, почти не смотрел на нее и был неистощимо весел, занимая Люси. Но сейчас он пожирал глазами Мэгги, испытывая страстное желание пинком отшвырнуть юного Торри и занять его место. Стивену еще хотелось, чтобы поскорее закончился танец и он мог бы избавиться от своей дамы. Мысль о том, что ему тоже позволено танцевать с Мэгги, долго держать ее руку в своей руке, подобно жажде, неумолимо овладевала им. Но и сейчас ему казалось, что руки их встречаются в танце — встречаются во все время танца, хотя они и были на отдалении друг от друга.
Стивен едва ли отдавал себе отчет в том, что происходит и каким образом удается ему в промежутке между танцами соблюдать внешнюю учтивость. Когда же он наконец освободился, то увидел Мэгги, сидевшую в одиночестве в дальнем конце гостиной. Он шел к ней, обходя готовящиеся к вальсу пары, и когда Мэгги поняла, что это ее он ищет, она, несмотря на все владевшие ею ранее мысли, ощутила жгучую радость в сердце. В глазах и лице ее еще светился простодушный восторг, рожденный танцем; всем своим существом она стремилась к радости, к нежности; даже ожидавшие ее страдания, казалось, не несли в себе ничего горького — она готова была приветствовать их как проявление жизни, ибо в эту минуту жизнь представлялась ей предельной напряженностью чувств, вознесенных над радостью и страданием.
— Кажется, опять будет вальс, — склоняясь к Мэгги, проговорил Стивен с той затаенной нежностью в голосе и взгляде, о которой грезит юность в лесном уединении, когда теплый воздух наполнен приглушенным воркованьем. Такие взгляды и интонации вносят дыхание поэзии в комнату, где душно от яркого газа и тяжеловесного флирта. — Снова собираются танцевать вальс, от этого бесконечного мелькания кружится голова, да и в комнате так жарко. Не пройтись ли нам?
Он предложил ей руку, и они прошли в диванную, где на столах были разложены гравюры для развлечения гостей, которые, конечно, не удостоят их и взглядом. В этот момент там никого не было. Они прошли дальше, в оранжерею.
— Как странно и неправдоподобно выглядят при этом освещении цветы и деревья, — тихим голосом сказала Мэгги. — Словно они растут в волшебном царстве и никогда не увянут; можно подумать, что они из драгоценных камней.
Говоря это, она смотрела на выстроившиеся в ряд горшки с высокой геранью. Стивен молчал, он смотрел на нее — и разве не прав великий поэт, который, сливая воедино свет и звук, называл темноту безгласной, а свет красноречивым? Свет, сиявший в долгом взгляде Стивена, обладал такой неодолимой силой, что заставил Мэгги повернуть к нему лицо и поднять глаза: так цветок медленно поворачивает свою чашечку навстречу восходящему солнцу. Они нерешительно двинулись дальше, не ощущая, что идут, не ощущая ничего, кроме этого обращенного друг к другу долгого, сосредоточенного взгляда, отмеченного той торжественностью, которая присуща всем высоким человеческим страстям. Владевшая ими обоими мысль, что они должны, что они принудят себя расстаться, наполнила эту минуту молчаливого признания безграничным восторгом.
Они дошли до конца оранжереи и, перед тем как повернуть назад, остановились. Эта остановка заставила Мэгги очнуться: густо покраснев, она отвернулась, отняла у Стивена руку и подошла к цветам. Стивен стоял неподвижный и по-прежнему бледный.
— О, можно мне сорвать эту розу? — проговорила Мэгги, заставляя себя сказать что-нибудь и словами — безразлично какими — рассеять жгучее ощущение невольного и непоправимого признания. — Я плохо обращаюсь с розами, люблю их срывать и вдыхать аромат до тех пор, пока они его не утратят.
Стивен по-прежнему молчал: он был не в состоянии говорить. Мэгги протянула руку к полураспустившейся крупной розе, привлекшей ее внимание. Кто не знает всей прелести женской руки? Какое непередаваемое обещание нежности заключено в ямочках у локтя и в множестве изгибов, плавно переходящих в тонкое запястье с его крошечными, почти неразличимыми, впадинками! Две тысячи лет назад красота женской руки так потрясла душу великого скульптора, что он запечатлел ее в Парфеноне, где она, любовно обвивая источенный временем мрамор безглавого изваяния, и по сей день волнует нас. У Мэгги была такая рука, но в ее мягких изгибах трепетала жизнь.
