— Она не удивилась, увидев вас там?
— Нисколько. С какой стати?
— Ну-у, не знаю.
— Так зачем вы спрашивали?
— Я не подумал.
— Всегда думайте, прежде чем заговорить, Муллинер, — сказал епископ.
Дверь отворилась, и вбежала Гипатия.
— Ее там… — Она умолкла. — Дядя! — воскликнула она.
— А, моя дорогая! — сказал епископ. — Но слушайте дальше, Муллинер. Мы танцевали и танцевали, и тут возникла крайне досадная помеха. Только мы вошли во вкус — все вокруг менялись партнерами и превосходно проводили время, — как вдруг откуда ни возьмись нахлынули полицейские, и — конец веселью. Крайне грубый и неприятный сброд. К тому же любители совать нос не в свои дела. Один без конца выспрашивал мою фамилию и адрес. Но я вскоре положил конец этому вздору. Врезал ему в глаз.
— Вы врезали ему в глаз?
— Врезал в глаз, Муллинер. Вот тогда-то и был порван ваш костюм. Этот субъект совсем меня допек. Пропускал мимо ушей мои слова, что свое имя и адрес я сообщаю только старейшим и ближайшим друзьям, и имел наглость ухватить меня за то, что, я полагаю, портной назвал бы свободной складкой ниже пояса в моем одеянии. Ну, естественно, я и врезал ему в глаз. Я происхожу из рода воинов, Муллинер. Мой предок, епископ Одо, славился во времена Вильгельма Завоевателя умением искусно орудовать боевым топором. Вот я и вдарил этого типа. Ну и кувыркнулся же он! — сказал епископ, довольно посмеиваясь.
Августин и Гипатия переглянулись.
— Но, дядя… — начала Гипатия.
— Не перебивай, дитя мое, — сказал епископ. — Я теряю нить из-за того, что ты меня все время перебиваешь. О чем бишь я? Ах да! Ну, тогда общее смятение еще более усилилось. Tempo[43] всего, так сказать, происходящего убыстрилось. Кто-то погасил освещение, а еще кто-то опрокинул стол, и я счел за благо удалиться. — Его лицо приняло задумчивое выражение. — Уповаю, — сказал он, — что моя дорогая супруга также сумела удалиться без особых затруднений. Когда я видел ее в последний раз, она выпрыгивала в окно — по моему мнению, с большой грацией и самообладанием. А вот и она! И нисколько не расстроена после своих приключений. Входи, входи, моя дорогая. Я как раз рассказывал Гипатии и нашему любезному хозяину о приятном вечере, который мы провели.
Леди епископша стояла, еле переводя дух. Она была не в лучшей форме. И походила на танк, у которого вышел из строя один цилиндр.
— Спаси меня, Перси! — еле выговорила она.
— Непременно, моя дорогая, — душевно сказал епископ. — От чего?
Леди епископша безмолвно указала на стеклянную дверь. Сквозь нее, как воплощение Рока, широким шагом входил полицейский. И тоже дышал тяжело, словно страдал запалом.
Епископ выпрямился во весь рост.
— Объясните, — сказал он холодно, — что означает такое вторжение?
— Уф! — сказал полицейский, закрыл дверь и прислонился к ней.
Августин решил, что настал момент, когда необходимо пустить в ход такт.
— Добрый вечер, констебль, — сказал он радушно. — Вы, мне кажется, тренировались? Полагаю, вам не помешает выпить чего-нибудь освежающего.
Полицейский облизнулся, но ничего не ответил.
— У меня здесь в шкафчике есть превосходное тонизирующее средство, — продолжал Августин, — и, думаю, оно восстановит ваши силы. Я добавлю к нему немножко зельтерской.
Полицейский взял стаканчик, но как-то рассеянно. Его внимание по-прежнему было приковано к епископу и его супруге.
— Попалась, а? — сказал он.
— Я не понимаю вас, констебль, — сурово отозвался епископ.
— Я гнался за ней, — сказал полицейский, указывая на леди епископшу, — добрую милю, не меньше.
— Следовательно, вы вели себя, — возмущенно сказал епископ, — самым непозволительным и неуместным образом. По совету врача моя дорогая супруга каждую ночь перед отходом ко сну совершает краткую пробежку по пересеченной местности. До чего мы дожили, если она не может выполнять медицинских предписаний, не подвергаясь преследованиям — причем крайне назойливым — со стороны местной полиции!
— А в «Дом вдали от дома» она тоже зашла по предписанию врача? — въедливо осведомился полицейский.
— Я был бы весьма удивлен, узнав, — сказал епископ, — что моя дорогая супруга оказалась в окрестностях упомянутого вами заведения.
— Вы там тоже были, я вас видел.
— Абсурд!
— Я видел, как вы поставили фонарь констеблю Букеру.
— Смешно!
— Если вас там не было, — сказал полицейский, — так почему на вас матросский костюм?
Епископ поднял брови.
— Я не могу допустить, чтобы мой выбор костюма, — сказал он, — сделанный (едва ли стоит об этом упоминать) после долгих размышлений и взвешивания, подвергался критике со стороны человека, который постоянно является на публике в синей форме и шлеме. Что именно, могу ли я спросить, вы находите достойным осуждения в матросском костюме? Нет ничего дурного, смею сказать, ничего позорного в матросском костюме. Многие из славнейших сынов Англии носили матросские костюмы. Нельсон, адмирал Битти…
— И капитан Флинт, — сказала Гипатия.
— И, как ты говоришь, капитан Флинт.
Полицейский грозно нахмурился. Как мастер ведения дискуссии он вынужден был признать, что столкнулся с более сильными противниками. И все-таки, словно бы он говорил себе, должен же быть ответ даже на эти неопровержимые доводы, которые он только что выслушал. Чтобы смазать свой мыслительный механизм, он взял стаканчик с «Взбодрителем» и зельтерской и осушил его одним глотком.
Тут же — будто след дыхания, испаряющийся со стали, — хмурое выражение стерлось с его лица, сменившись улыбкой невообразимой доброты и благожелательности. Он вытер усы и засмеялся какому-то приятному воспоминанию.
— Смеху было! — сказал он. — Когда старик Букер перекувыркнулся. Даже не знаю, видел ли я когда-нибудь удар лучше. Четко, чисто… И ведь всего дюймов шесть размаха, верно? Видно, вы в свое время боксировали, сэр.
В ответ на улыбку полицейского суровая непреклонность исчезла с лица епископа. Он уже не походил на Савонаролу, обличающего людские грехи, и вновь обрел обычное добродушие.
— Угадали, констебль, — сказал он, просияв. — Когда я был несколько моложе, то два года побеждал в открытом чемпионате среди младших священников в тяжелом весе. Видно, старая сноровка не ржавеет.
Полицейский снова засмеялся:
— Что так, то так, сэр. Но, — продолжал он с досадой, — понять не могу, зачем было устраивать такую заварушку? Наш чурбан-инспектор говорил: «Устроите налет на „Дом вдали от дома“, ребята, понятно?» Ну, мы и устроили. Только у меня не лежало к этому сердце, и у остальных сердце к этому тоже не лежало. Что, спрашивается, плохого, если люди разумно повеселятся? Я так считаю. Ничего тут плохого.
— Абсолютно так, констебль.
— Вот я и говорю, пусть люди веселятся, как им нравится, вот что я говорю. А если полицейские привяжутся, врежьте им в глаз, говорю я, ну как вы — констеблю Букеру. Вот что я говорю.
— И правильно, — сказал епископ, оборачиваясь к жене. — Человек большого ума, не правда ли, моя дорогая?
— Его лицо с самого начала показалось мне очень симпатичным, — сказала леди епископша. — Как вас зовут, констебль?
— Смит, дамочка, но называйте меня Сирилом.
— Разумеется, — сказала леди епископша. — С истинным удовольствием. Много лет назад я в Линкольншире была знакома с некими Смитами. Сирил, они не ваши родственники?
— Может, и так, дамочка. Мир тесен.
— Хотя, насколько помнится, их фамилия была Робинсон.
— Такова жизнь, дамочка, так ведь? — сказал полицейский.
— Именно так, Сирил, — сказал епископ. — Ваша правда.
Это пиршество любвеобилия, которое с каждой минутой становилось все более вязким и липким, нарушил холодный голос Гипатии Уэйс.
— Ну, должна сказать, — сказала Гипатия, — и хороши же вы!
— Кто хороши, дамочка? — осведомился полицейский.
— Да эти двое, — объяснила Гипатия. — Вы женаты, констебль?
— Нет, дамочка. Я всего лишь одинокая щепка, несомая рекой жизни.
— Ну, во всяком случае, я уверена, вы знаете, что такое любовь.
— И еще как, дамочка.
— Ну так я люблю мистера Брейси-Гаскойна. Возможно, вы с ним знакомы. Вы ведь подтвердите, что он — человек высочайших нравственных достоинств.
— Самых что ни на есть, дамочка.
— Ну так я хочу выйти за него замуж, а мои дядя и тетя, вот эти самые, не позволяют мне. Говорят, что он суетная никчемность. И только потому, что Ронни любит танцевать. А сами протирают подметки, отплясывая. Разве это честно?
Она уткнула лицо в ладони, подавляя рыдание. Епископ и его супруга переглянулись в полном недоумении.
— Не понимаю, — сказал епископ.
