Миссис Энсли с неожиданной твердостью приняла брошенный ей вызов. Прислонясь к стулу и обретя тем самым устойчивость, она, посмотрев на свою приятельницу, ответила:
— Нет, я тоже знаю его наизусть.
— И подпись? «Только ваш Д. С.» Так? Я не ошиблась? Это письмо заставило тебя выйти из дому в тот вечер, когда стемнело?
Миссис Энсли по-прежнему смотрела на нее. И миссис Слейд казалось, что под маской самообладания, сознательно надетой на это спокойное, с мелкими чертами лицо, происходит сдержанная борьба. «Вот уж не подозревала, что она способна так владеть собой», — подумала чуть ли не с возмущением миссис Слейд, но тут миссис Энсли заговорила:
— Только я не понимаю, как ты узнала. Письмо я сразу сожгла.
— Ну еще бы, разумеется… ты же так осторожна, — теперь она откровенно издевалась. — И поскольку письмо ты сожгла, ты не понимаешь, откуда я знаю, что в нем было. Так ведь?
Миссис Слейд ждала, но миссис Энсли продолжала молчать.
— Ну вот, моя дорогая, я знаю, что было в этом письме, потому что его писала я.
— Ты?
— Да, я.
В последнем предзакатном луче женщины стояли и с полминуты, не отрываясь, смотрели друг на друга. Потом миссис Энсли опустилась в кресло. «О-о», — прошептала она и закрыла лицо руками.
Миссис Слейд нервно ждала еще какого-нибудь слова, жеста. Но ничего не последовало, и в конце концов она не выдержала.
— Ты в ужасе от меня?
Миссис Энсли опустила на колени руки, открыв залитое слезами лицо.
— Я думала не о тебе. Я думала… это было единственное письмо, которое я получила от него.
— А писала его я. Да, писала его я. Но ведь он был моим женихом. Об этом, я надеюсь, ты помнила?
Миссис Энсли снова опустила голову.
— Я не пытаюсь ни в чем оправдываться… помнила…
— И все-таки пошла?
— Все-таки пошла.
Миссис Слейд стояла и смотрела сверху вниз на поникшую возле нее фигурку. Вспышка ярости угасла, и теперь она не понимала, как ей когда-либо могло казаться, что, причинив так бесцельно боль своей приятельнице, она испытает чувство удовлетворения. Но ей нужно было объяснить свой поступок.
— Ты ведь понимаешь? Я догадалась — и возненавидела тебя, возненавидела! Я знала, что ты влюблена в Делфина, — и боялась; боялась тебя… твоей мягкости… твоей миловидности… твоей… ну, словом, я захотела избавиться от тебя, вот и все. Только на несколько недель, только пока не буду до конца в нем уверена. И, дойдя до исступления, я написала это письмо… Сама не понимаю, почему я тебе сейчас это рассказываю.
— Наверное, потому, — сказала медленно миссис Энсли, — что ты так с тех пор и продолжала меня ненавидеть.
— Возможно. Или потому, что мне захотелось снять с души эту тяжесть. — Она на мгновение замолкла. — Я рада, что ты сожгла письмо. И, конечно, я ни секунды не думала, что ты можешь умереть.
Миссис Энсли снова молчала, и у склонившейся над ней миссис Слейд появилось странное ощущение разобщенности, отрезанности, точно прервалась связывающая людей струя тепла.
— По-твоему, я чудовище?
— Не знаю… у меня было одно-единственное письмо от него, а ты говоришь, его писал не он.
— Как он тебе все еще дорог!
— Мне дорого было это воспоминание, — сказала миссис Энсли.
Миссис Слейд по-прежнему смотрела на свою приятельницу сверху вниз. Удар как бы физически ее сокрушил. Казалось, стоит ей подняться, и ее тут же развеет ветром, как горстку праха. Миссис Слейд почувствовала, что ее снова жжет ревность. Все годы эта женщина жила его письмом. Как же надо было любить его, чтобы так хранить в сердце память о пепле сожженного письма! Письма от того, кто был женихом ее подруги. Не она ли после этого чудовище?
— Ты старалась изо всех сил отнять его у меня, так ведь? Но тебе это не удалось, я удержала его. Вот и все.
— Да. Вот и все.
— Напрасно я рассказала тебе. Но я никак не ожидала, что ты так это воспримешь. Я думала, тебя это позабавит. Все это, как ты говоришь, случилось так давно и, согласись, у меня не было ни малейших оснований предполагать, что ты придала этому серьезное значение. Откуда же мне было знать, если, как ты помнишь, через два месяца ты вышла замуж за Хораса Энсли. Как только ты начала вставать с кровати, твоя мама умчала тебя во Флоренцию и тут же выдала замуж. Многих это удивило, они не понимали, почему все было проделано так стремительно. Но я-то считала, что знаю. По-моему, ты сделала это с досады, чтобы иметь потом возможность сказать, что ты опередила меня и Делфина. Девушки часто самые серьезные поступки совершают из-за чистейших глупостей. И когда ты так быстро вышла замуж, это убедило меня, что он не был тебе никогда по-настоящему дорог.
— Да, наверное, должно было убедить, — согласилась миссис Энсли.
В прозрачном небе над головой погасло все, до последнего луча. По нему разлился сумрак, сразу окутавший темнотой Семь Холмов.[251] Внизу в листве замелькали тут и там огоньки. На пустынной террасе то приближались, то удалялись шаги — постояв наверху в дверях, официанты возвращались снова с подносами, салфетками и бутылками вина. Двигали столы, отставляли стулья. Замигала тусклая ниточка электрического света. Унесли кое-какие вазы с увядшими цветами и принесли их назад со свежими. Внезапно появилась полная дама в пыльнике: на ломаном итальянском она спросила, не находил ли кто резинку, скреплявшую ее ветхий бедекер.[252] Она шарила палкой под столиком, за которым завтракала, и официанты усердно ей помогали.
Тот угол, где сидели миссис Слейд и миссис Энсли, был по-прежнему пустынен и не освещен. Обе долго молчали. Наконец миссис Слейд снова начала:
— Вероятно, мне просто захотелось подшутить над тобой.
— Подшутить?
— Понимаешь, девушки иногда бывают страшно безжалостны, а влюбленные — особенно. Помню, как я тихонько посмеивалась весь тот вечер, представляя себе, как ты дожидаешься где-то там в темноте, прячешься от всех, прислушиваешься к каждому звуку, пытаешься войти. Конечно, я была очень огорчена, когда узнала, как ты после этого расхворалась.
Миссис Энсли уже долгое время сидела не шелохнувшись. Теперь она медленно повернула голову.
— Но мне не пришлось ждать. Он все подготовил. Он был уже там. Нас тут же впустили, — сказала она.
Миссис Слейд резким движением выпрямилась.
— Делфин — там? Вас впустили?.. Ну нет, это ты лжешь! — воскликнула она негодующе.
Голос миссис Энсли стал более звонким, полным удивления.
— Ну, конечно же, он был там. Естественно, он пришел…
_ Пришел? Откуда он мог знать, что ты там будешь?
Да ты, видно, бредишь!
Миссис Энсли помедлила, словно задумавшись.
— Но я же ответила на письмо. Написала, что буду там. Поэтому он и пришел.
Вскинув руки, миссис Слейд закрыла ладонями лицо.
— Боже — ты ответила! Мне в голову не могло прийти, что ты ответишь…
— Странно, что тебе не пришло это в голову, если ты написала письмо.
— Я была в исступлении, у меня помрачился разум. Миссис Энсли встала и накинула на плечи свой меховой палантин.
— Здесь холодно. Уйдем лучше отсюда. Мне жаль тебя. — сказала она, рукой придерживая палантин у горла.
Неожиданные слова причинили миссис Слейд острую боль.
— Да, лучше уйдем. — Она взяла в руки сумочку, накидку. — Не понимаю только, почему тебе вздумалось меня жалеть, — пробормотала она.
Отвернувшись от нее, миссис Энсли стояла и смотрела на темнеющую вдали уединенную громаду Колизея.
— Ну… потому что мне не пришлось ждать в тот вечер.
Миссис Слейд беспокойно рассмеялась.
— Да, тут я потерпела поражение — впрочем, смешно мне быть на тебя за это в обиде. После стольких лет. В конце концов я получила все. Я получила его на целых двадцать пять лет. А ты ничего не получила, кроме того письма, которое и писал не он.
Миссис Энсли снова молчала. Потом она повернулась к двери, сделала шаг и, оглянувшись, посмотрела своей приятельнице прямо в глаза.
— Я получила Барбару, — сказала она и, опережая миссис Слейд, направилась к выходу.
Роман опубликован в 1920 году.
…Кристина Нильсон пела в «Фаусте»… — Известная шведская певица Кристина Нильсон (1843–1921) исполняла в опере Шарля Гуно «Фауст» роль Маргариты.
Музыкальная Академия — старое здание оперного театра в Нью-Йорке, в районе пересечения Бродвея с 5-й авеню.
…скоро начнут строить новый оперный театр… — Имеется в виду знаменитая «Метрополитен-опера», открытая в 1883 году.
…недоступна «новым людям»… — «Новыми людьми» Уортон называет американских нуворишей, богачей в первом поколении, которые противопоставляются «свету» — старой нью-йоркской буржуазии с ее вековыми традициями и строгими правилами бытового поведения.
