– Во-первых, в докладе зампредседателя ничего не было сказано о производстве, а без него погибнет предприятие и рабочие окажутся выброшенными на улицу. Для нужд производства завод подал заявку на десятитонный грузовик с прицепом из числа списанного военного имущества. Можно ли заменить его грузовичком «темпо» грузоподъемностью всего в полтонны? И что это за машина? Все в городе знают, что она принадлежит Гутхаберу. Он приобретает себе машину большей грузоподъемности, а свое старье хочет всучить городу за солидную сумму. Но деньги города – это деньги трудящихся!.. Вот!
Тут он загнул на руке второй палец.
– Здесь было сделано заявление о том, что будто бы с деньгами рабочих, собранными на продукты, совершены валютные махинации. Я расскажу вам, как это было, – мне и по этому вопросу кое-что известно.
И Мере кратко ознакомил собрание с тем обвинением, которое выдвигают против Андришки. В качестве свидетеля он назвал Янчо, и это произвело неплохое впечатление, так как этого скромного приветливого «маленького доктора» из городской управы рабочие любили.
– А теперь посмотрим, – загнул Мере третий палец, – кто те люди, что фабрикуют такие обвинения против бургомистра, выходца из нашей среды, и для чего они пошли на обман рабочих.
Он говорил о господах из старой администрации, о том, как они обращались с народом, как низкопоклонничали перед капиталистами и помещиками. Напряжение в зале достигло кульминации. Мере продолжал гово рить. Он назвал и проанализировал все остальные обвинения, выдвинутые против бургомистра.
– Ясно, что этот человек стоит у них поперек пути, потому что он больше заботится о нуждах тех, кто остался без кровли, о больных в больницах, о санитарном состоянии города, о бедных кустарях, чем об интереса) домовладельцев, хлебозаводчиков, владельцев лесоскладов и прочих господ. Так на чьей же стороне должнь быть мы, товарищи? Чьи интересы нам ближе?
Все чаще и чаще из толпы раздавались возгласи одобрения.
– От кого мы должны ждать добра – от наших врагов или от человека из нашей среды?
И Мере загнул на руке четвертый палец.
– Теперь посмотрим, стоит ли нам разжимать кулак, чтобы пожать руки тем, кто хочет так подло убрать со своей дороги нашего человека, защитника наших интересов, и посадить на его место – кого бы вы думали? Рг зумеется, защитника своих интересов! Не так ли?
Продолжая развивать свою мысль, он вдруг разжал кулак, показав собранию сразу всю ладонь.
– И это еще не все, товарищи! Чтобы подорвать изнутри единство наших рядов, они бросили на приманку общественности имя одного адвоката – дескать, вот кто будет хорош на этом посту.
Сидевший рядом с Мере секретарь социал-демократов громко присвистнул от волнения.
– Этот товарищ, к слову сказать, член социал-демократической партии и, возможно, совсем неплохой человек. Я его не знаю. Но разве нам недостаточно того, что он угоден нашим врагам и реакции? Уже из одного этого мы со всей очевидностью можем сделать для себя вывод, что данный товарищ, то ли из-за своей слабости, то ли из-за плохих побуждений, то ли по каким-то иным причинам, не подходит нам. Не так ли? Нельзя быть, товарищи, одновременно полезным и нам и реакции! Таких людей нет!
– И, видите ли, – сказал он в заключение, – они обещают сохранить все это в тайне, требуют молчания и от других, чтобы тем временем иметь возможность беспрепятственно распространять свои клеветнические измышления. Они говорят о валютных махинациях, чтобы отвратить рабочих от той надежной опоры, какой является для них городская управа. Каким-то старым, разбитым драндулетом они хотят замазать глаза рабочим, перетянуть их на свою сторону и использовать для своих низких целей… Вот так обстоит дело. По крайней мере я так его себе представляю и потому предлагаю, чтобы и вы, товарищи, хорошенько и основательно призадумались… А уж потом решайте, выносить ли вам благодарность, переизбрать ли состав заводского комитета и так далее. Сабадшаг![4]
Только теперь, впервые за все собрание, бурно и единодушно вылились наружу чувства рабочих. Товарищ Мере высказал то, что интересовало каждого, что чувствовал и носил каждый в своей душе. Когда он закончил, в зале поднялось сразу тридцать рук. Выступления были страстными, и теперь уже не нужно было никого уговаривать взять слово, не осталось таких, кто сомневался бы и предпочитал молчать.
Собрание продолжалось до десяти часов вечера. Судьба заводского комитета была решена. Секретарь соцдемов выходил из себя от злости, глаза его метали молнии.
– Товарищ Мере, я… я просто не нахожу слов! Вы вели себя непартийно, ваше выступление было направлено против рабочего единства. Я сообщу об этом в ЦК. Не знаю, не знаю, что и сказать!
– А скажите то, что вы недавно сказали: глас народа – глас божий!
В тот вечер, когда на заводе проходило собрание, у Сирмаи собрались друзья, чтобы отметить день его рождения и свою победу. Молодежь танцевала в гостиной, мужчины в комнате Сирмаи настраивались на сытный ужин. Они выпили, наверное, уже по второй, если не по третьей рюмке, и язык у Альбина Штюмера начал заплетаться.
– Йожика! – расплылся он в широкой, до ушей, улыбке и поднял рюмку. – Дай бог тебе доброго здоровья и многих, многих успехов в…
Сирмаи оставался серьезным.
– Мне хотелось бы, чтобы вы, господа, не усыпляли себя тем, что теперь все пойдет гладко. Предстоит борьба, и эта борьба будет нелегкой. Уж больно привыкли «проли»[5] понимать под хорошим только то, что им хорошо… Одним словом… предстоит еще упорная борьба!
– Мы всегда будем с тобой, дорогой Йожика, не подведем!
– Соцдемы уже ставят на Марковича. С расследованием дела тоже все будет разыграно как по нотам! Можно считать, что с Андришкой покончено. С крестьянской партией не должно быть особых трудностей…
– Хороший парень этот Чордаш, хороший! Вот увидите, снова восстановится порядок. Каждый получит место, к руководству придут знающие свое дело, надежные и опытные люди. Все будет как надо! Маятник у часов, видите ли, качается и вправо и влево, но в конце концов он все-таки останавливается и окончательно повисает посредине. Такая буря…
В этот момент в дверях появился Фери Капринаи с Гиттой. Они танцевали.
– Это хорошо сказано, дядюшка Альбин! – рассмеялся Фери. – Насчет маятника. Повиснет! Качается! Это точно! В конце концов все они будут висеть. Вон там будут висеть! – Он показал на деревья, видневшиеся за окном на небольшой площади. – Только, когда нужно будет их вешать, не забудьте меня! – и он громко, возбужденно захохотал.
– Этот Маркович поздравляет меня с днем рождения, – улыбнулся Сирмаи, взяв одно из писем, лежащих на столе.
Фери Капринаи снова зашумел:
– Маркович?! На первый случай сойдет! Пока здесь русские, о большем желать не приходится. Потом уберутся и Марковичи! Только – выдержка! Обо мне никто не может сказать, что я любил немцев, – никто! Я их ненавижу! Ну их к чертовой матери! При них и вовсе вздохнуть нельзя было! Но эти… этих, всю эту банду я…
Он немного рисовался перед Гиттой, потому что девушка, казалось, была сегодня не в духе, Руди Янчо, сославшись на простуду, отказался присутствовать на ужине и коротко, всего в двух строках, поздравил Сирмаи.
– Не о нем ли вы печалитесь, Гитточка?
– Ну, вот еще, печалиться! Меня просто бесит – такой щенок, а уже так нахально ведет себя! Простуда! Он, наверное, считает меня дурочкой! Меня просто выводит из себя его наглость и мое бессилие…
– Ну, теперь уже скоро… – Капринаи угрожающе усмехнулся. – Успокойтесь, Гитточка! У нас еще будет возможность расквитаться с этим сопляком!..
А Янчо ночью твердо решил, что не пойдет на ужин и порвет с Гиттой. Позже он немного пожалел о своем зароке. В иные минуты Гитта не представлялась ему в таком уж мрачном свете; вспомнилось и другое, – не только обиды, нанесенные ему девушкой. От сознания того, что больше он никогда ее не увидит, не услышит ее голоса, не почувствует поцелуя ее холодных, влажных губ, Янчо пронзила острая боль. Необходимо было кому-то излить свою печаль.
И после нескольких недель он неожиданно зашел к Андришке и пригласил Магду погулять.
Девушка не обнаружила особой радости, увидев его, но ни в чем его не упрекнула. Они вышли на окраину города и широкими, быстрыми шагами, будто и не гуляли, пошли вдоль берега. Здесь, за чертой города, у реки, было не холодно, таял снег, дул тепловатый, мягкий ветер. Девушке нравилась эта быстрая ходьба, а молодого человека подгоняло переполнявшее его чувство. Перескакивая от одной мысли к другой, обрывочными фразами, он рассказал ей все, что случилось с ним за последнее время, начиная от первой встречи с Гиттой после ее возвращения с Запада и до своей исповеди перед товарищем Мере. Он рассказал ей, как они втянули его в свою компанию, как использовали в своих целях. Все это он рассказывал очень подробно. Но снова и снова возвращался к Гитте. Янчо вспомнил то время, когда полюбил ее…
