В свой последний год в Кембридже Севастьян много занимался; его предмет, английская литература, был обширным и сложным; но в то же самое время он повадился вдруг отлучаться в Лондон, обыкновенно не испрашивая на то позволения у университетского начальства. Его наставник, покойный г. Джефферсон, был, как я узнал позднее, довольно занудный старик, но зато отличный лингвист, который упорно считал Севастьяна русским. Другими словами, он доводил Севастьяна чуть ли не до белого каления тем, что выкладывал ему весь запас русских слов, какие знал, — а он набрал их целый короб во время посещения Москвы за много лет перед тем, — и просил научить его новым. Наконец в один прекрасный день Севастьян выпалил, что тут недоразумение — он на самом деле родился не в России, а в Софии. При этих словах старик просиял и тотчас заговорил по-болгарски. Севастьян, смешавшись, отвечал, что он говорит на другом, особенном диалекте, а когда ему было предложено сказать что-нибудь на нем, сочинил на ходу новое наречие, которое привело старого языковеда в полное замешательство, покуда до него не дошло, что Севастьян —
— Ну вот, теперь вы как будто выжали из меня все, что я знаю, — сказал мой осведомитель с улыбкой. — Мои воспоминания делаются всё тривиальнее и глупее, и не стоит, может быть, и упоминать, что Севастьян кончил курс с высшим отличием и что мы с ним снялись на память в полном облачении, — если хотите, я постараюсь как-нибудь отыскать эту фотографию и тогда пришлю ее вам. Как, вы уже уезжаете? Не желаете ли пойти посмотреть набережные колледжи?[40] Пойдемте — навестим крокусы, Севастьян их называл «грибами поэта» — вы, конечно, понимаете, что он имел в виду.
Но дождь зарядил не на шутку. Минуты две мы постояли под навесом крыльца, а потом я сказал, что мне, пожалуй, пора.
— Да, вот еще что, — крикнул мне вдогонку друг Севастьяна, когда я уже лавировал между лужами. — Совсем забыл сказать вам. Третьего дня мне ректор говорил, что ему кто-то прислал просьбу подтвердить, что Севастьян Найт действительно учился в Троицком. Постойте, как бишь его имя? Ах, вылетело… Память села от стирки. И то сказать, мы с вами выполоскали ее на славу. Как бы там ни было, кто-то, сколько я мог понять, собирает материалы для жизнеописания Севастьяна Найта. Забавно, что у вас как будто не ——
— Севастьяна Найта? — послышалось вдруг из тумана. — Кто это тут поминает Севастьяна Найта?
Произнесший эти слова незнакомец подошел ближе… ах, как мне иногда мечтается о непринужденном ходе хорошо смазанного романа! Как было бы славно, если бы голос этот принадлежал какому-нибудь старому благодушному профессору с длинными, покрытыми светлым пухом мочками ушей и с этаким прищуром глаз, указывающим на мудрость и наклонность мило шутить… Удобный персонаж, желанный прохожий, тоже знававший моего героя, но только под другим углом зрения. «Ну а теперь, — сказал бы он, — я поведаю вам настоящую историю университетской жизни Севастьяна Найта». И не сходя с места поведал бы ее. Но увы, ничего подобного не произошло. Этот Голос из Тумана раздался в самом тусклом закоулке моего сознания. Он был лишь отзвуком некоей возможной истины, вовремя напомнившим: не очень-то доверяй сведениям о прошлом, услышанным из уст настоящего. Остерегайся и самого честного посредника. Помни, что добытое тобою знание — с тройным дном: повествователем сшито, слушателем перекроено и от обоих сокрыто покойным героем повести. Кто тут поминает Севастьяна Найта? — повторяет внутренний мой голос. Вот именно, кто да кто? Лучший его друг — и его брат по отцу. Скромный ученый-филолог, далекий от жизни, — и смущенный путешественник, заехавший в чужие край. Ну а где же третий? Мирно гниет себе на погосте в Сен-Дамье. Восхитительно живой в пяти своих томах. Незримо теперь заглядывающий мне через плечо, когда я все это пишу (впрочем, надо думать, у него было слишком мало веры в общее место вечности, чтобы поверить даже теперь в собственного своего призрака).
Но что там ни говори, у меня на руках был трофей этой дружбы. К нему я прибавил несколько подробностей, упомянутых в коротеньких письмах Севастьяна того времени, да мимолетных описаний университетского быта, разбросанных в его книгах. Затем я возвратился в Лондон, где у меня был заранее тщательно приготовлен следующий ход.
Когда мы с Севастьяном виделись в последний раз, он между прочим упомянул какого-то своего секретаря, что ли, услугами которого время от времени пользовался между 1930-м и 1934 годами. Подобно многим писателям прошлого и в отличие от большинства нынешних (впрочем, не исключено, что те из них, кто не умеет устраивать свои дела и не обладает «пробивной способностью», просто остаются в безвестности), Севастьян был до нелепости безпомощен в деловых вопросах и, найдя себе однажды советчика, предавался ему всецело и с величайшим облегчением, даже если тот оказывался мошенником, или дураком, или тем и другим вместе. Если бы я как-нибудь спросил его, не кажется ли ему, что такой-то его помощник — просто навязчивый старый плут, то он тотчас перевел бы разговор на другую тему, до того он боялся, что, обнаружив злоупотребление, вынужден будет расстаться со своей леностью и что-то предпринять. Словом, он предпочитал скорее иметь негодного помощника, чем вовсе никакого, и мог убедить себя и других, что совершенно доволен своим выбором. Несмотря на все сказанное, я должен подчеркнуть со всей доступной мне определенностью, что с юридической точки зрения мои слова никоим образом не содержат наветного обвинения и что имя, которое я сейчас назову, в предыдущем пассаже не упоминается.
Так вот, от г. Гудмана мне нужно было не столько получить сведения о последних годах Севастьяна — этого мне покуда не требовалось, так как я намеревался следовать за ним по жизни этап за этапом, отнюдь не забегая вперед, — сколько просто справиться, с кем мне следует повидаться из тех, кто мог знать что-нибудь о жизни Севастьяна после Кембриджа.
Итак, 1 марта 1936 года я посетил г. Гудмана в его конторе на Флит-стрит. Но прежде чем приступить к описанию нашей беседы, позволю себе небольшое отступление.
Среди писем Севастьяна я набрел на вышепомянутую переписку с издателем касательно одного его романа. Из нее мне стало ясно, что некий второстепенный персонаж его первой книги, «Грань призмы» (1925), представляет собой очень смешную и безпощадную пародию одного ныне здравствующего писателя, которого Севастьян счел нужным таким образом пробрать. Издатель, конечно, тотчас догадался, о ком речь, и, будучи в затруднении, советовал Севастьяну переписать все это место, от чего Севастьян отказался наотрез, сказав наконец, что напечатает книгу в другом издательстве, — что он впоследствии и сделал.
«Вы как будто недоумеваете, — писал он в одном из писем, — с какой стати я, зеленый автор (Ваши слова — хотя это расхожее выражение ко мне неприменимо, т. к. этот Ваш типичный зеленый писатель зеленеет всю жизнь, другие же, вроде меня, расцветают одним махом), Вы, позвольте повторить (что не означает, что я оправдываюсь в том, что пользуюсь тут этими прустовскими скобками), как будто недоумеваете, на кой ляд мне понадобилось взять благовидного фарфорового голубенького современника (а N. и в самом деле, не правда ли, похож на дешевую посуду, которую на уличных распродажах так и подмывает расколошматить) и сбросить его с башни моей прозы в канаву. Вы мне говорите, что он пользуется всеобщим уважением; что он расходится в Германии почти так же бойко, что и здесь; что один старый его рассказ был только что помещен в сборнике "Современные шедевры"; что наряду с X. и NN. он почитается одним из ведущих писателей «послевоенного» поколения; и что, наконец, он опасный критик. Вы как будто намекаете, что нам следует сохранять в тайне секрет его успеха, — который состоит в том, что он ездит вторым классом по билету третьего, а, ежели моя аналогия несовсем понятна, извольте — он угождает вкусам читателей наихудшего разряда — не тех, кто читает запоем небылицы о сыщиках, это чистые души, — но тех, кто покупает наипошлейшие пошлости по той причине, что они спрыснуты «модерном», с подливой из Фрейда, или "потока сознания", или еще чего-нибудь в этом роде, — и, кстати сказать, такие читатели не понимают и не поймут никогда, что нынешние милые циники всего лишь племянницы Мэри Корелли[41] и племянники княгини Марьи Алексевны. Для чего нам хранить этот постыдный секрет? Что это за масонская круговая порука низкопробной культуры, возведенной до высоты религиозного культа? Долой этих кустарных божков! А Вы мне твердите, что моя "литературная карьера" будет с самого начала безнадежно подорвана таким нападением на влиятельного и почтенного писателя. Да даже если бы на свете и впрямь существовали "литературные карьеры" и меня сняли бы со скачек только за то, что я еду на собственной лошади, — я и тогда не переменил бы ни единого слова из написанных. Потому что, поверьте, никакое возможное наказание, каким бы жестоким оно ни было, не принудит меня отказаться от своего удовольствия, в особенности если это удовольствие от молодой, крепкой груди правды. И потом, в жизни не так уж много вещей, сравнимых в своей приятности с сатирой, и когда я представляю себе лицо этого пустозвона, читающего это место в книге (а он его непременно прочитает) и знающего не хуже нас с Вами, что это правда, тогда наслаждение достигает высшей и самой острой точки. Позвольте прибавить, что если я и воспроизвел достоверно не только внутренний мир N. (подземная станция метро во время вечерней толчеи), но и причуды его речи и поведения, то я решительно отрицаю, что он, или любой другой читатель, может найти самомалейший след чего-нибудь неприличного на столь встревоживших Вас страницах. Но пусть они Вас больше не тревожат. Не забывайте к тому же, что я беру на себя всю ответственность, как нравственную, так и финансовую, — на случай, если Вы и в самом деле "попадете в историю" с моей безобидной книжицей».
