Густая, как мех, трава поднималась до бедер мужчин. Карлсону приходилось давать объяснения по поводу нового способа луговодства; он рассказывал о том, как он убрал прошлогоднюю сухую листву и траву, как он сровнял кротовины, как засеял вымерзшие плешины и как поливал луг навозной жижей.
Затем он, как военачальник, распределил свой полк; предоставил старикам и людям более почтенным почетные места, а сам занял последнее место — следовательно, не затерялся в толпе.
Итак, начался бой. Две дюжины косцов с белыми рукавами рубах, напоминающих лебяжий перелет, следовали по пятам один за другим, а за ними в расстроенном порядке, как стая морских ласточек, капризно порхающих в разные стороны, но все же державшихся одной кучкой, шли с граблями девушки, каждая за своим косцом.
Косы звенели, и мокрая от росы трава падала валиками, по обеим сторонам косцов лежали все летние цветы, занесенные сюда из леса и из кустарника: маргаритки, кукушкины слезки и подмаренник, полевая гвоздика, чечевица, воробьиное семя, прикрыт {1}, кашка и все луговые травы. Пахло медом и кореньями, перед смертоносным строем взлетали роями пчелы и шмели. Кроты, услышав грохот над хрупкой кровлей, забирались глубоко в землю. Черный уж испуганно заполз в канаву и исчез в маленьком отверстии, не шире каната. Высоко над бранным полем взвилась парочка жаворонков, гнездо которых кто-то из косцов неосторожно раздавил каблуком.
В виде арьергарда семенили скворцы, чтобы подобрать и расклевать всякого рода насекомых, валявшихся среди скошенной травы под жгучими лучами солнца.
Первая полоса была уже проложена до полевой межи. Борцы остановились и, опираясь на древки кос, любовались на разорение, которое они оставляли за собой. Они вытерли пот с лица и вынули по щепотке табаку из своих медных табакерок. В это время девушки поспешили встать во фронт.
Затем опять пускаются они по зеленому, цветочному морю, колыхающемуся под дуновением утреннего ветерка, то окрашенному яркими цветами, когда клейкие стебли и головки цветов ложились на волны белой медоносной травы, то сплошного зеленого цвета, распростертому как море в минуты полного штиля.
В воздухе чувствуется праздник, а в работе — соревнование; косцы скорей готовы упасть под солнечным ударом, чем бросить косы.
За Карлсоном идет с граблями Ида, и так как он последний в ряду, то ему легко, не подвергая опасности свои икры, хвастливо оглядываться назад и перекидываться с ней словечками. Норман же у него под наблюдением наискось от него; стоит тому кинуть взгляд на юго-восток, как раздается не столько доброжелательное, сколько недружелюбное предостережение: «Береги ноги!»
Когда пробило восемь часов, то заливной луг уже лежал как бороненное поле, гладкое как ладонь, а скошенная трава упала длинными рядами. Теперь производится осмотр сделанной работы и оцениваются удары. Над Рундквистом производится суд; отлично видно, как он шел; можно было подумать, что там плясали слоны. Но Рундквист защищает себя: ему приходилось наблюдать за девицей, которую ему дали, потому что еще случается, что девушки за ним бегают.
Теперь сверху раздался призывный крик Клары к завтраку; бутыль с водкой блестит на солнце, и начинается жбан со слабым пивом; на ровной скале дымится горшок с картофелем, на блюдах аппетитно лежит горячая килька, подано масло, нарезан хлеб, разливают по стаканам водку — завтрак в полном разгаре.
Карлсона восхваляют, и он опьянен победой; Ида тоже к нему благосклонна, и он ухаживает за ней с усердием, которое бросается в глаза; да, она действительно выделяется красотой среди всех… Старуха, хлопочущая с блюдами и тарелками, часто проходит около обоих, слишком часто, так что это заметила Ида. Но Карлсон обратил на нее внимание только тогда, когда она тихонько пихнула его в спину локтем и шепотом сказала:
— Карлсон должен быть хозяином и помогать Густаву! Он должен быть здесь как у себя дома!
Взоры и внимание Карлсона направлены исключительно на Иду, и он от старухи отделался шуткой. Но вот является Лина, нянька профессора, и напоминает Иде, что ей пора идти домой, убирать комнаты.
Смущение и грусть обнаруживается у мужчин, а девушки, видимо, не опечалены.
— Кто же будет за мной сгребать, если у меня отнимают девушку? — крикнул Карлсон тоном деланного отчаяния, за которым он старался скрыть действительное недовольство.
— Почему же не тетка? — отвечал Рундквист.
— Тетка должна сгребать! — закричали хором все мужчины.— Пусть идет тетка и сгребает!
Старуха отбивается, махая фартуком.
— Что стану я, старая баба, делать среди девушек? — говорит она.— Нет! Никогда! Никогда! С ума вы сошли!
Но сопротивление подстрекает.
— Возьми старуху,— шепчет Рундквист, что заставляет Нормана рассмеяться, а Густава сделаться темнее ночи.
Выбора нет. Среди шума и смеха спешит Карлсон домой за граблями старухи, вероятно положенными где-нибудь на чердаке. Вслед за ним бежит старуха.
— Нет! Ради бога,— кричит она.— Он не должен рыться в моих вещах.
И так исчезают оба, а остающиеся изощряются в громких и едких замечаниях.
— Я нахожу,— говорит наконец Рундквист,— что их слишком долго не видно. Пойди-ка, Норман, посмотри, что там случилось!
Шумное одобрение побуждает остряка продолжать в том же духе.
— Что они там наверху могли бы делать? Это чересчур! Знаете ли, я прямо начинаю беспокоиться.
У Густава посинели губы, но он принудил себя улыбнуться, чтобы не отличаться от других.
— Бог да простит мои прегрешения,— продолжал все в том же тоне Рундквист,— но дольше я этого вынести не могу. Я должен посмотреть, что они оба там делают.
В это мгновение показываются перед домом Карлсон со старухой; он несет грабли. Это красивые грабли, с нарисованными на них двумя сердечками и надписью: «Anno 1852». Когда старуха была невестой, ей Флод сам сделал и подарил эти грабли. Без тени болезненной сентиментальности указывает она на помеченный год.
— Это было не вчера,— говорит она при этом,— когда Флод сделал мне эти грабли…
— И когда ты легла на брачную кровать, тетка,— заметил старик из Свиннокера.
— Она могла бы это и еще повторить,— добавил тот, что из Овассы.
— Шесть недель нельзя венчать старых поросят, а два года — старых вдов,— пошутил прибывший из Фиаллонгера.
— Чем суше трут, тем он скорей воспламеняется,— вставил малый из Фисверсатра.
И каждый швырял щепку в огонь. Старуха, улыбаясь, оборонялась, старалась принять приятное выражение лица и шутила в ответ: сердиться было бы бесполезно.
Потом косцы пошли вниз по болотистому лугу. Там высоко, как сосновый лес, выросла осина, а вода достигала мужчинам до голенищ. Девушки сняли с себя чулки и башмаки и повесили их на забор.
Старуха так прилежно сгребала за Карлсоном, что даже опередила других. Иногда раздавались еще шуточки по поводу «молодой парочки», как их прозвали. Так настал час обеда, а затем и вечер. Пришел музыкант с своей скрипкой; ток был прибран и подметен.
Когда село солнце — начались танцы. Карлсон с Идой открыли бал; черное платье Иды было на груди вырезано четырехугольником, лиф украшали белые манжеты и воротник Марии-Антуанетты. Ида стояла среди крестьянских девушек как достойная зависти дама; старики глядели на нее со страхом и холодностью, парни — с вожделением.
Один Карлсон умел танцевать новый вальс; поэтому Ида танцевала с ним охотно, после того как неудачно попробовала пройтись с Норманом. Будучи, таким образом, вышиблен с поля, он в довершение своего несчастья вздумал взяться за гармонику, чтобы излить в ней свое наболевшее сердце и, быть может, в надежде поймать на этом последнем намазанном клеем прутике изменчивую птичку; несколько недель тому назад казалось ему, что она у него в руках, но скоро она опять вспорхнула на крышу и чирикала с другим. Карлсон нашел этот аккомпанемент совершенно излишним, так как самолично пригласил настоящего музыканта, тем более что малозвучная гармоника не сливалась со звуками скрипки, а только сбивала такт и вносила беспорядок в танцы. Карлсон обрадовался случаю уязвить соперника, тем более что и все находили, что гармоника мешает.
— Эй, ты! — крикнул он изо всех сил через ток забившемуся в уголок злополучному влюбленному,— завяжи-ка кожаный мешок! Убирайся и, коли надулся, выпусти воздух!
Всеобщее мнение приговорило виновного взрывом дружного смеха. Однако несколько выпитых рюмок водки бросились в голову Нормана, и белая вставка Иды возбудила в нем неожиданную храбрость. Он и не подумал исполнить требование.
— Эй, ты! — крикнул он в ответ Карлсону, неожиданно перешедшему к своему наречию, который смехотворно действовал на обитателей горной Швеции.— Ты приходи на двор, там уж я тебе поищу блох в твоей свинячьей шкуре.
