— Но он очень странно рассуждает, похоже… — кто-то позволил себе заговорить раньше времени.
— Человека, врача действительно заботит положение в клинике, осложнения, смерти. Вы же все настолько закоснели, что считаете положение в больнице нормальным. Слишком хорошо живется вам. А начинаешь вас ругать — обижаетесь. Вот он, — ткнул пальцем в угол, где сидел я, — я его, видите ли, обругал на операции, ему, видите ли, обидно стало, я же видел это по лицу, а я, мой дорогой, — он подошел и склонился над моей макушкой, — себя только в одном виню — что позволил во время операции давать себе советы. Настоящий хирург во время операции никаких советов слушать не должен, — впрочем, не только хирург, но и любой настоящий ученый. Курицу яйца хорошему не научат. А вот если у тебя спросят, тогда, будь добр, отвечай. А то привет — советы во время операции мне вздумал давать. На операции не ругаются только равнодушные. И можете обижаться сколько угодно. Я ведь не проститутка и не нуждаюсь в том, чтобы меня любили все. К тому же от моего крика здоровье больных не страдает, а от твоего дурацкого совета может, и, в конце концов, я после, как руки помою, уже забыл, а ты-то до сей поры рыло воротишь.
(Я понял, что он просто извиняется за вчерашнее, и рыло-то я воротил не от обиды на него, а от душевного смятения. После операции этой я в палате сорвался на больном. И сказал-то всего ничего, а больной обиделся, а сейчас выписывается, отказавшись от операции. Я упрашивал, и извинялся, и родственникам звонил. Выписывается. Хорошо, если пойдет в другую больницу.)
— Вот так, а будете столь резко реагировать на мой крик — известное дело, сначала из помощников в сотрудники, а затем и уж как знаете — на самостоятельную работу. Я кричу, потому что боюсь за жизнь больного. И ругаю я вас, запомните, чтобы прежде всего вышибить из вас равнодушие. И ваше отношение к своему коллеге говорит в пользу моих слов. Видите ли, лечить надо! А вы мне скажите, кто из вас с ним поговорил хоть раз по-настоящему. Ведь я от него дальше всех вас, но я с ним поговорю. А вы, конечно, выше этого. Вы ученые, вы лекарства знаете. А я врач. Врач не тот, кто лечит, а кто вылечивает.
— Да мы…
— Короче, вы все сейчас уходите, а его пришлите ко мне. — Мы все ушли, но потом он вызвал меня и сказал, чтоб я тихо сидел в углу и делал вид, что разбираюсь в операционных журналах. Чтоб ни в коем случае не встревал, но внимательно слушал. Он вошел в кабинет, прошел к столу и сел в кресло ко мне спиной, или не обратив на меня внимания, или просто не заметив.
— Мне сказали, что вы отказываетесь от операций? Что? Устали? Плохо себя чувствуете?
— Да. Что-то, мне кажется, надо сделать перерыв.
— Но нельзя же так реагировать на каждое осложнение после операции. Я понимаю — очень неприятно бывает, когда после твоей операции осложнение, но в нашей работе это в порядке вещей. Совсем без осложнений мы еще не научились оперировать. Никто же и не требует от вас больше, чем мы можем.
— Вот видите, не требуете, а думаете.
— Что думаем?
— Но я ведь действительно не виновен в этой смерти.
— А кто же вас винит?
— И после моего дежурства больной, что умер… я, ну, честное слово, ни при чем совершенно.
— Какой больной после дежурства?! После ваших экстренных операций никто не умирал последнее время.
— Да не мой больной. Доцент оперировал.
— При чем же тут вы?
— На моем дежурстве умер.
— Ну, рассуждайте же разумно: у него несостоятельность кишечного шва выявилась за три дня до смерти…
— А родственники сказали, что я не углядел.
— Ну, дорогой мой, вы же знаете, что обращать внимание на родственников нельзя. Они же не понимают. Они же никогда не знают сути. Да жена и пожелала потом такую же смерть оперировавшему хирургу, а не вам.
— Да, но потом я шел по коридору и слышал, как кто-то трижды сказал: «Вот он. Все осложнения у нас из-за него».
— Да господь с вами, вам просто послышалось. Да еще трижды.
— Вот именно. Трижды ведь не могло послышаться.
— А когда это было, в котором часу?
— В четыре утра.
— А кто был в отделении в коридоре?
— Одна сестра у ординаторской спала, а другая сидела возле буфета.
— Ну вот — сами видите. Кто же мог сказать? А врачи были еще?
— Что вы хотите сказать? Я же ясно слышал это.
— Да почудилось вам с усталости. Никто же вам говорить не мог этого. Вы подумайте, сами сказали — «осложнения у нас», — значит, кто-то из персонала должен быть, а никого не было.
— Может, вы и правы. Но никакой я не вредитель. Я не виноват ни в осложнениях, ни в смертях. Я не виноват в том, что у нас все не ладится.
— Но у нас все ладится.
— Нет, не все ладится — больные-то умирают.
— Человек-то смертен. В хирургии иначе быть не может: много запущенных раковых больных, тяжелых травм.
— Но я же в этом не виноват.
— Да как вы можете быть в этом виноваты? В этом никто не виноват. В этом только бог может быть виноват.
— А я знаю, меня обвиняют.
— Это же невозможно. Вот, например, раковый запущенный больной, который умер у нас вчера. Вы его видели в поликлинике?
— Нет.
— Вы его смотрели до операции?
— Нет.
— А мы его долго держали до операции?
— Нет.
— Он умер от операции или от болезни?
— От болезни.
— Как же вы можете быть виноваты?! Все — «нет», а на нет суда не бывает.
— Я не знаю, но меня обвиняют. А я тоже говорю, что это несправедливо.
— Да кто обвиняет?
— Вот в коридоре ночью.
— Но мы же выяснили, что, во-первых, обвинять не за что — умирать должны, а во-вторых, там не было никого.
— Обвиняет не только персонал. Вчера в трамвае кто-то говорил: «Вот он. Из-за него все».
— Да это не про вас, наверное.
— Каждый день в одном вагоне со мной едет милиционер, и как только скажут: «Вот он», так милиционер подымает голову и смотрит на меня.
— А это по утрам или по вечерам?
— Чаще после работы.
— Значит, вам это просто с усталости кажется. И откуда милиционер!
Я услышал, как тот пытался что-то ответить, но Начальник уже токовал и ничего не слышал и не видел.
— Ну, вот видите. Раз вы устали, то лучше вам, конечно, не оперировать временно. Отдохните. Знаете, вообще отдохните недельку?
— Да я не виноват ни в чем.
— Да бог с вами, я просто хочу, чтоб вы отдохнули, и все. Вы мне верите?
— Верю.
— Честное слово?
— Честное слово.
— Приходите в понедельник и на той неделе снова начнете оперировать. Отдыхайте, не волнуйтесь. Договорились?
— Договорились.
— Ну, идите. Я рад, что у нас с вами нет никаких разногласий, мы думаем одинаково, работаем на одно дело. — Начальник опять влез на трибуну. Теперь не только другого, он уже и себя не слышит. — Я в вас не разочаровался как в хорошем докторе и уж совсем не подозреваю ни в чем. Мы еще с вами до пенсии доработаем вместе.
Начальник захохотал, так сказать, приобнял Его и повел к дверям. Тут Он увидел меня.
— Я думал, мы одни.
— А мы одни. Серенька же не в счет. Абсолютно свой, наш человек. И нем как могила. Все в порядке, не волнуйтесь.
Я сидел, «свой человек», слушал и высокомерно, рационально думал, а «как бы говорил я на его месте». По существу, я тоже хотел противопоставить разум безумию, я был в том же круге существования. Я не любил этих двух в этот момент. Могу ли я любить себя теперь.
Он умер ночью. Говорили, что отравился.
СПИТ НАЧАЛЬНИК, СПИТ СПОКОЙНО
«Конечно, я не так говорил. Боже мой, как я не понимал этого. Я ведь, по существу, просто объяснил ему, что у него галлюцинации. Как я не понимал этого! А я ведь и сам не понял, что это галлюцинации. Ведь, по существу, я ему просто объяснил, что у него шизофрения. Он понял и… Что он так торопился! Как же нам теперь быть?
С другой стороны, мысль о всеобщих подозрениях. Он же не верил никому. И неизвестно, почему не верил: от ситуации или от болезни. Он ведь и от недоверия и от подозрения мог поторопиться. Разве угадаешь. Но нам-то каково! Надо было просто заставить его оперировать. Я не понял. Все не так. Надо было вызвать и сказать: «Завтра будешь оперировать такого-то». Зачем объяснять, говорить, что доверяешь. Надо показать, что доверяешь. С другой стороны, скажешь оперировать, а он перепугается, решит, что подстроена пакость, и опять поторопится. Как угадать?! Куда я смотрел раньше! Ведь было у него и в прошлом как-то такое же смутное настроение. А потом прошло. Он был веселый перед этим, доброжелательный. Соглашался со всем, что ему ни скажешь. Я-то решил, что все хорошо. А это…
Мы его оценивали, расценивали, а он нас осудил. А что мы понимаем в предвестниках. Вот я обрадовался утром, что телефон мне двухкопеечную монету отдал, а вечером он уже не работал. Я обрадовался, а это был первый симптом.
Надо было ему сказать…
Господи, кому же сейчас говорить! И не оправдаешься. Да и не перед кем уже и оправдываться.
