Незаконно осужденный узник — трус, если может, но не решается разрушить стены своей тюрьмы. Сельма Караме была узницей, которая не могла выйти на свободу. Так справедливо ли обвинять ее в том, что она из окна тюрьмы любовалась зелеными полями и бескрайними далями? Надо ли считать изменницей за то, что она покидала дом Мансур-бека для встречи со мной в часовне между священной Астартой и Великим Христом? Пусть люди говорят, что хотят. Сельма перешагнула через болота, в которых погрязли их волчьи души, и ступила в мир, недосягаемый для лая шакалов и шипения змей. И пусть говорят, что хотят, обо мне. Душа, что смотрела в лицо смерти, не побоится взглянуть в глаза разбойников; солдат, что видел меч, занесенный над его головой, а под ногами - потоки крови, не обратит внимания на камни, которыми бросают в него уличные мальчишки.
Однажды в конце июня, когда на побережье стоит жара и жители Бейрута бегут от нее в горы, я как обычно отправился к часовне, заранее радуясь встрече с Сельмой; со мной был томик андалусских стихов; тогда я зачитывался ими и поныне к ним льнет мой дух.
Я пришел на место после полудня и по обыкновению присел у входа, откуда видна тропинка, вьющаяся среди ив и лимонных деревьев; время от времени я заглядывал в книгу, шепотом повторяя стихи, очаровывающие сердце изяществом слога и звучностью ритма; мне вспоминались рассказы об эмирах, поэтах и воинах, которые, покинув Севилью, Кордову и Гранаду, оставили в садах, замках и мечетях свои сокровенные надежды и чаяния, а сами в слезах и тоске исчезли за пеленой вечности.
Прошло около часа, и я заметил среди деревьев тонкий стан Сельмы. Она шла к часовне, опираясь на зонтик и, казалось, несла на своих плечах груз забот и бед всего мира. Вот она - рядом. Садится на обычное место. Вижу что-то новое, таинственное и странное во взгляде ее больших глаз. Настораживаюсь и жажду понять, что случилось.
Сельма предупредила мой вопрос.
- Сядь ближе, любимый, - сказала она, поглаживая мои волосы. - Сядь ближе, и я обниму тебя в последний раз. Настало время разлуки.
- Что произошло? - воскликнул я. - Какая сила может разлучить нас?
- Та же слепая сила, что разлучила вчера, - ответила она. -Безгласная сила, именем которой вещает людской закон, построила руками рабов непреодолимую преграду между нами. Сотворенные ею дьяволы стоят владыками над человеческими душами. Она-то и обрекла меня на затворничество в доме, сложенном из костей и черепов.
- Не заподозрил ли что-либо твой муж, и ты боишься его гнева и мести?
- Мужу все равно, как я провожу время. Его больше занимают те несчастные девушки, которых бедность выбросила на невольничий рынок. Надушенные и насурьмленные, они продают себя за кусок хлеба, замешанного на крови и слезах
- В чем тогда дело? Что мешает тебе приходить в этот храм и сидеть рядом со мной перед величием Бога и призраками веков? Или ты устала смотреть на тайны моей души, и дух твой требует прощания и разлуки?
- Нет, любимый, - со слезами сказала Сельма. - Дух мой не ищет разлуки, ибо ты - часть его. И глаза мои не устали смотреть на тебя, ибо ты - их свет. Но судьба бросила меня в цепях и оковах на жизненные кручи - могу ли я желать и для тебя такой же участи?
- Говори яснее, - взмолился я. - Открой все - не заставляй теряться в догадках!
- Всего открыть нельзя, - ответила она. - Если язык онемел от страданий, ему не заговорить; если уста запечатаны отчаянием, им не открыться. Скажу только одно: боюсь, как бы ты не попал в сети тех, кто меня уже заманил в свою западню.
- О чем ты, Сельма? Кто может принести мне вред?
Закрыв лицо руками, она горько вздохнула.
- Архиепископ узнал, что раз в месяц я выхожу из могилы, куда он меня поместил.
- Известно ли ему, что ты встречаешься здесь со мною?
- Знай он, я бы не сидела сейчас рядом с тобою. Но дядя Мансур-бека стал ужасно недоверчив и подозрителен. Он приставил ко мне соглядатаев, повелев слугам своим наблюдать за каждым моим шагом. Дома ли, на улице, я чувствую, как за мной беспрерывно следят, указывают на меня пальцами, ловят мои мысли...
Сельма сделала паузу, потом продолжала в слезах:
- Я не боюсь за себя - утопающему не страшна простуда. Боюсь за тебя. Ты, свободный, словно свет солнца, не должен попасть в сети архиепископа, как попала в них я. Он схватит тебя когтями и растерзает зубами. Не важно, что будет со мною, - все стрелы судьбы уже в моей груди. Но твоя жизнь - это весна, и я не хочу, чтобы змея ужалила тебя в ногу, остановив перед подъемом в гору, к радостям и славе будущего.
- Не ужаленный змеями и не укушенный волками времени не знает жизни, - возразил я. - Слушай, Сельма. Слушай со всем вниманием. Разве только разлука может спасти нас от людской низости и злобы? Разве для нас закрыты пути любви, жизни, свободы, и нам осталось лишь покориться рабам смерти?
- Единственный выход, - с отчаянием в голосе сказала она, -это перестать встречаться.
Я схватил ее за руку, чувствуя, как возмущается мой дух и рассеивается пелена тумана, скрывавшая пыл моей юности:
- Слишком долго мы покорялись чужой воле, Сельма! - с негодованием воскликнул. - С той минуты, когда мы встретились, и до сих пор нас ведут слепые поводыри, и мы преклоняем колени перед их идолами. С той минуты, как я узнал тебя, мы словно два мячика в руках Булоса Галеба: он играет нами, как ему угодно, и швыряет, куда вздумается. Что ж, мы так и будем смиренно следовать велениям его мрачной души, пока земля не поглотит нас в могиле?
Дыхание жизни - дар Бога - грешно бросать под ноги смерти, как и грех - обращать свободу в тень рабства. Тот, кто сам гасит пламя своей души, - отступник перед небом, которое зажгло его; тот, кто терпит обиду, не восстав на обидчика - пособник лжи против правды, подручный палача в избиении невинных. Мы любим ДРУГ Друга, Сельма, а любовь - драгоценный клад, доверенный Господом попечению великих духом; не место ему в хлеву, где свиньи, разбросав его рылами, копытами втопчут в грязь. Перед нами широкий мир, полный красот и чудес; зачем жить в тесной норе, вырытой архиепископом и его слугами? Перед нами жизнь, и та свобода, что есть в жизни, и то блаженство, что есть в свободе: почему не сбросить с плеч тяжелое ярмо, не высвободить ноги из оков и не уйти туда, где мир и покой? Встань, Сельма, оставим эту скромную церковь и войдем в Великий Храм Господень! Уедем отсюда, от рабства и глупости, в далекую страну, недоступную для рук разбойников и языка дьяволов. Поспешим на берег под покровом ночи и сядем на корабль, который увезет нас за море, и там заживем новой жизнью в согласии и чистоте, и змеи не дотянутся до нас ядовитым дыханием, а хищные звери - когтями. Решайся, Сельма, эти мгновения дороже царских корон, ценнее тайн ангелом. Встань, и вместе последуем за огненным столпом, что ведет из безлюдной пустыни в поля, заросшие цветами и травами!
Сельма покачала головой; ее глаза, казалось, искали нечто невидимое в пространстве; в грустной улыбке отразилась владевшая ею скорбь.
- Нет, - сказала она спокойно. - Нет, любимый. Небо вложило мне в руки чашу, полную уксуса и сока полыни, и я осушила ее залпом; осталось лишь несколько капель и надо стоически допить их, иначе не узнаешь, что за тайны скрыты на дне сосуда. Новой же, вышней жизни, исполненной любви, безмятежности и покоя, я недостойна. Мне не вынести ее наслаждений и радостей. Птице со сломанными крыльями осталось прыгать среди камней - она никогда не взлетит в воздух. Большие глаза видят лишь в полутьме, не выдерживая яркого света. Не говори о счастье - одно это слово ранит, как горе. Не говори о блаженстве - одна тень его страшит, как беда... Лучше взгляни на пепел моей груди...
Ты знаешь, что я люблю тебя, как мать — единственное свое дитя. Во имя такой любви я готова защищать тебя даже от себя самой. Эта любовь, очищенная огнем, и удерживает меня от бегства на край света, умеряет чувства и порывы, лишь бы ты оставался непорочен и чист, далек от злых сплетен и упреков. Конечная любовь ищет обладания любимым, бескрайней — не нужно ничего, кроме нее самой... Любовь, что приходит на заре беспечной юности, довольствуется встречами и свиданиями, растет от поцелуев и объятий; та же, что была вскормлена грудью бесконечности и опустилась в мир на крыльях ночных тайн, жаждет встречи с одной лишь вечностью, ищет услады в бессмертии и преклоняет колени только перед божественной природой духа... Узнав вчера, что архиепископ думает запретить мне выходить из дома его племянника, лишая единственной радости, что выпала на мою долю за время замужества, я долго стояла у окна, глядя на море, и думала о лежащей за ним обширной стране, о личной независимости и духовной свободе; я представляла себе, как живу рядом с тобою, окруженная фантазиями твоего духа, избалованная твоим вниманием. Такие грезы наполняют светом грудь женщины, побуждая к восстанию против ложных обычаев ради жизни под сенью справедливости и свободы; едва лишь предавшись им, я начала принижать и умалять себя, представляя нашу любовь ограниченной и слабой, неспособной явить себя пред ликом солнца. И я зарыдала — так, верно, плачет царь, что утратил царство, и богач, растерявший свои сокровища. И вот сквозь слезы мне явилось твое лицо, глаза, что пристально смотрели на меня, и я вспомнила, как ты однажды сказал: «Выстоим, как воины, грудью, а не спинами встретив мечи врагов. Побежденные, умрем мучениками, победители — заживем героями... Мука души, исполненной стойкости перед невзгодами, благороднее бегства туда, где мир и покой...» Ты произнес эти слова в ночь, когда крылья смерти распростерлись над ложем моего отца. Я же вспомнила их вчера, услышав над собой трепет крыльев отчаяния, и ощутила прилив сил, окрепла духом; во мраке тюрьмы мне открылась некая духовная свобода, что смягчает трудности и уменьшает печали, и любовь наша предстала глубокой, как море, недосягаемой, как звезды, бескрайней, как пространство.
