— Это со всяким случается.
Она засмеялась. Он впервые слышал ее смех. Он жадно следил за нею — так смотрит убийца в надежде, что к его жертве вернутся признаки жизни и он окажется в конечном итоге невиновен.
Сквозь смех она спросила:
— И как они, по-вашему, это выражают? Шмыгают своими длинными носами? Проливают слезы из своих адвокатских глаз?
Он протянул руку и коснулся ее плеча:
— Я думаю, что вот так…
И в эту минуту дверной колокольчик задребезжал и залязгал на своем длинном железном стебле.
— Рош? — предположил он.
— Что ему могло понадобиться?
— За подаянием вроде бы поздно…
— Может быть, — пресекающимся голосом проговорила она, — это наконец он?
И снова они услышали, как задрожал длинный стальной побег с колокольчиком на конце.
— Надо открыть, — сказала она. — А то еще матушка услышит.
Его охватило дурное предчувствие, какое испытывает всякий, кто слышит звон в ночи. Он стал медленно спускаться по лестнице, со страхом глядя на входную дверь. За этим наследственным страхом стоял богатый личный и исторический опыт: убийства столетней давности, страшные случаи времен войн и революций… В третий раз прозвонил звонок — человек за дверью то ли очень нуждался в том, чтобы его впустили, то ли имел на это твердое право. Беглец или преследователь? Этого на слух не определишь.
Шарло накинул цепочку и приоткрыл дверь. В темноте за дверью ничего не было видно, только смутно белел круглый воротничок. Зашуршал гравий, под нажимом на дверь натянулась цепочка. Он спросил:
— Кто там?
Голосом, в котором звучало что-то неуловимо знакомое, пришелец ответил:
— Жан-Луи Шавель.
— Кто?
— Шавель. — Голос окреп и произнес уже более уверенно и властно: — Окройте-ка дверь, приятель, и дайте мне войти.
— Кто это? — спросила девушка; она остановилась на лестнице.
В груди у Шарло забрезжила безумная надежда, и он ответил с боязливой радостью и облегчением:
— Шавель! Говорит, что он Шавель.
Вот теперь, подумалось ему, я действительно Шарло. И пусть вся эта ненависть достанется кому-то другому…
— Впустите его, — сказала она, и он снял цепочку.
Вид у вошедшего тоже был смутно знакомый, но откуда, Шарло вспомнить не мог. Высокого роста, довольно статный, с какой-то дешевой картинностью в облике и пританцовывающей походкой… Лицо, очень бледное, выглядело запудренным, а манера говорить, когда он произнес первые слова, оказалась как у певца: так хорошо он владел интонацией. Чувствовалось, что он может исполнить любой мотив, какой ни пожелает.
— Моя уважаемая, — обратился он к Терезе, — прошу меня простить за столь несвоевременное вторжение.
Тут его взгляд скользнул по лицу Шарло, и он сразу осекся, словно тоже его узнал… или подумал, будто узнает…
— Что вам нужно? — спросила Тереза.
Он с трудом отвел глаза от Шарло и ответил:
— Кров и немного пищи.
Тереза переспросила:
— И вы действительно Шавель?
Он неопределенно кивнул:
— Да, да. Разумеется, я Шавель.
Она спустилась по ступеням и подошла к нему.
— Я знала, — проговорила она, — что в один прекрасный день вы явитесь.
Он протянул ей руку, как видно, мысленно не подготовившись к каким-либо отклонениям от общепринятых форм поведения.
— Любезнейшая, — торжественно произнес он, и тут она плюнула ему прямо в лицо. Этой минуты она ждала много месяцев, и теперь, когда дело было сделано, она, как ребенок на окончившемся празднике, горько расплакалась.
— Почему вы не уходите? — спросил Шарло.
Человек, назвавшийся Шавелем, утирал лицо рукавом.
— Не могу, — ответил он. — Меня ищут.
— Ищут? Почему?
— Теперь всякий, у кого есть враги, — коллаборационист.
— Но ведь вы сидели у немцев в тюрьме.
— А они говорят, что меня нарочно подсадили как осведомителя, — с готовностью равнодушно пояснил тот. Но удачный ответ словно вернул ему чувство собственного достоинства. Он с прежней величавостью сказал, обращаясь к Терезе: — Ну конечно же! Вы — мадемуазель Манжо. С моей стороны, я знаю, было крайне неуместно приезжать сюда, но загнанный зверь всегда возвращается в знакомое логово. Простите мне эту бестактность, мадемуазель. Я немедленно уйду.
Она сидела на нижней ступеньке, пряча лицо в ладонях.
— Да, вам лучше поскорее уйти отсюда, — сказал Шарло.
Человек обернул к нему мучнистое лицо, у него пересохли губы, и он облизнул их самым кончиком языка. Единственно неподдельным в этом человеке оставался страх. Но страх его был в узде и проглядывал только в косящем глазе и отвислой губе, как злой норов коня под умелым седоком. Он сказал:
— Правда, у меня есть извинение: я привез мадемуазель прощальный привет от брата. — Ему было явно не по себе под неожиданным удивленным взглядом Шарло, и он пробормотал: — Мне кажется, я вас знаю.
Тереза подняла голову.
— Еще бы вам не знать. Он сидел в той же тюрьме.
И снова Шарло изумился самообладанию этого человека.
— А-а, по-моему, я припоминаю, — проговорил тот. — Нас много там было.
— Он действительно Шавель? — спросила девушка.
Его страх не исчез, но был глубоко запрятан. Шарло мог только дивиться нахальству этого человека. Мучнистое лицо повернулось к нему, как голая электрическая лампочка, глаза уставились в глаза: кто кого переглядит. И Шарло первый отвел взгляд.
— Да, — ответил он. — Это Шавель. Но он сильно переменился.
Лицо сморщилось в ликующей гримасе и тут же снова разгладилось.
— Ну? Что же просил передать мой брат? — спросила она.
— Только что он вас любил и это — лучшее, что он смог для вас сделать.
В большой прихожей было очень холодно, и гость вдруг зябко передернул плечами. Он произнес:
— Доброй ночи, мадемуазель. Простите мое вторжение. Мне следовало знать, что это убежище для меня закрыто.
Он отвесил картинный поклон, но она не смогла его оценить — она повернулась спиной и уже скрылась за поворотом лестницы.
— Пожалуйте, мсье Шавель, — насмешливо сказал Шарло, указывая ему на дверь.
Но у того оставался еще одни заряд. Он выпалил:
— Вы мошенник! Вы не сидели в тюрьме и не узнали меня. Неужели вы думаете, что я мог забыть товарища по бараку? Мне следует разоблачить вас перед вашей хозяйкой. Совершенно очевидно, что вы обманули ее и злоупотребляете ее добротой.
Шарло не перебивал, давая ему завязнуть поглубже. А потом сказал в ответ:
— Нет, я сидел в тюрьме, и я узнал вас, мсье Каросс.
— Боже правый! — произнес тот, еще пристальнее всматриваясь в лицо Шарло. — Неужели это Пидо? Не может быть, не тот голос.
— Вы уже однажды приняли меня за Пидо. Моя фамилия — Шарло. Вы второй раз оказали мне услугу, мсье Каросс.
— А вы, стало быть, хотите отплатить злом за добро и выбрасываете меня на улицу в такую ночь? А там дует восточный ветер, и провалиться мне, если не хлынул дождь. — Чем страшнее ему становилось, тем развязнее он разговаривал, развязность была для него как лекарство от нервов. Он поднял воротник пальто. — Быть освистанным в провинции, — с наигранным сокрушением произнес он, — жалкий финал блестящей карьеры. Доброй ночи, мой неблагодарный Шарло. Как это я только принял вас за беднягу Пидо?
— Вы замерзнете насмерть.
— Вполне вероятно. Замерз же Эдгар Аллан По.
— Послушайте, — сказал Шарло. — Все же я не такой неблагодарный. Можете остаться на одну ночь. Вы разуйтесь, а я хлопну дверью. — Он со стуком закрыл дверь. — Теперь идите за мной.
Но не успели они сделать и двух шагов, как с верхней площадки послышался голос девушки:
— Шарло, он ушел?
— Ушел. — Он переждал немного, а потом крикнул ей: — Пойду проверю, заперта ли задняя дверь. — И провел разутого Каросса длинным коридором на кухню, а оттуда по черной лестнице к себе в комнату.
— Можете переночевать здесь, — сказал он. — А утром я вас выпущу. Только чтобы никто вас не увидел, не то мне придется уйти вместе с вами.
Актер с удовольствием сел на кровать и вытянул ноги.
— Вы что же, тот самый Каросс? — с интересом спросил Шарло.
— Других Кароссов я не знаю, — ответил его гость. — У меня нет ни братьев, ни сестер, ни родителей. Возможно, где-нибудь в провинции проживает парочка захудалых Кароссов, и не исключено, что имеется один кузен в Лиможе. Да, кроме того, — добавил он, морщась, — жива еще моя первая жена, старая стерва.
— И вас теперь преследуют?
— В этой стране распространено нелепое пуританское убеждение, будто человек может жить хлебом единым, — проговорил мсье Каросс. — В высшей степени некатолическая мысль. Допустим, что я во время оккупации мог жить единым хлебом — даже черным хлебом, но ведь душа нуждается в неге. — Он самодовольно улыбнулся. — А негу можно было заработать только одним способом.
