Нана вернулась в будуар, куда сейчас же пришел Франсис, чтобы закончить ее прическу. Она совершила свой полный туалет лишь вечером. Она молча сидела перед зеркалом, задумавшись о чем-то и послушно наклоняя голову под искусными руками парикмахера, когда вошла Зоя.
— Сударыня, там один не хочет уходить.
— Что ж, пусть остается, — ответила спокойно Нана.
— И новые все приходят.
— Пусть приходят! Скажи им, чтобы ждали. Проголодаются — уйдут.
Теперь Нана относилась ко всему этому иначе: она была в восторге от того, что может дурачить мужчин. Ей пришла в голову мысль, окончательно развеселившая ее: она вырвалась из рук Франсиса и побежала закрывать дверь на задвижку. Теперь пусть заполняют соседнюю комнату — стенку ведь они не выломают! А Зоя может ходить через маленькую дверь, ведущую в кухню. Между тем звонок не унимался. Каждые пять минут, с точностью заведенной машины, повторялся резкий, пронзительный звон. Нана развлекалась, считая звонки, потом вдруг вспомнила:
— Где же мой засахаренный миндаль?
Франсис также забыл о нем. Вынув из кармана сюртука кулек, он учтиво протянул его сдержанным жестом светского человека, который преподносит подарок знакомой даме. Однако, подавая счет Нана за прическу, он неизменно вписывал в него стоимость засахаренного миндаля. Нана положила кулек на колени и принялась грызть миндаль, послушно поворачивая голову по требованию парикмахера.
— Черт возьми, — пробормотала она после минутного молчания, — да их тут целая орава!
Звонок позвонил три раза подряд. Он взывал все чаще и чаще. Были звонки скромные, трепетные, как шепот первого признания; смелые, звеневшие под напором грубого пальца; поспешные, прорезавшие воздух быстрой дрожью, — словом, настоящий трезвон, как говорила Зоя, трезвон, нарушавший покой всего квартала, целая вереница мужчин стояла в очереди у кнопки звонка.
Этот шут Борднав слишком многим дал адрес Нана, тут чуть ли не все вчерашние зрители!
— Кстати, Франсис, — сказала Нана, — не найдется ли у вас пяти луидоров?
Он отступил на шаг, осматривая прическу, и спокойно ответил:
— Пять луидоров?.. Смотря по обстоятельствам…
— Ну, знаете, — возразила она, — если вам нужна гарантия…
И, не договорив, Нана широким жестом указала на соседние комнаты. Франсис дал ей взаймы сто франков. Зоя, улучив свободную минутку, приготовила Нана туалет. Вскоре надо было ее одевать, а парикмахер ждал, чтобы в последний раз поправить прическу. Но беспрерывные звонки ежеминутно отрывали горничную от дела, и она оставляла Нана, то затянув в корсет только наполовину, то в одной туфле. При всей своей опытности Зоя теряла голову. Разместив мужчин по всем углам, она теперь вынуждена была сажать их по трое — четверо в одной комнате, что противоречило всем ее правилам. Ну и черт с ними, если они перегрызут друг другу глотки, — места больше останется! А Нана, чувствуя себя в безопасности под защитой крепких замков, издевалась над ними, говоря, что слышит их дыхание. Хороши же песики, сидят, верно, кружком, высунув язык, ее дожидаются!
Это было продолжением вчерашнего успеха, — свора мужчин пошла по ее следу.
— Только бы они там ничего не натворили, — бормотала она.
Ее стало уже тревожить горячее дыхание, проникавшее сквозь все щели. Наконец Зоя ввела Лабордета, и у Нана вырвался радостный возглас. Лабордет хотел сообщить Нана, что ему удалось уладить одно ее дело у мирового судьи, но она не слушала его.
— Поедем со мною, пообедаем вместе… потом вы проводите меня в «Варьете». Мой выход только в половине десятого.
Милый Лабордет, как он всегда кстати приходит! Вот кто никогда ничего не требует взамен. Он был просто другом женщин и улаживал их делишки. Так, мимоходом он выпроводил из передней кредиторов Нана. Впрочем, эти добрые люди совсем и не настаивали на том, чтобы им заплатили сейчас, — напротив, — они так упорно ждали Нана только потому, что хотели поздравить хозяйку и лично предложить ей вновь свои услуги после вчерашнего большого успеха.
— Скорей, скорей, — говорила Нана, совсем уже одетая.
В эту минуту вошла Зоя со словами:
— Я отказываюсь открывать, сударыня… На лестнице целая очередь.
Целая очередь! Даже Франсис, несмотря на свой невозмутимый вид англичанина, рассмеялся, собирая свои гребенки. Нана, взяв под руку Лабордета, подталкивала его к кухне. Она спешила уйти, освободиться, наконец, от мужчин, радуясь, что с Лабордетом можно остаться наедине где угодно, не боясь, что он будет надоедать.
— Вы проводите меня домой, — сказала она, спускаясь с ним по черной лестнице. — Тоща я буду, по крайней мере, спокойна… Представьте, я хочу проспать одна всю ночь, в моем распоряжении будет целая ночь, — уж такая у меня прихоть, милый мой!
Графиня Сабина, как обычно называли г-жу Мюффа де Бевиль в отличии от матери графа, скончавшейся в минувшем году, принимала по вторникам в своем особняке на углу улиц Миромениль и Пентьевр. То было обширное квадратное здание, которым род Мюффа владел больше столетия. Высокий темный фасад как бы дремал, напоминая своим мрачным видом монастырь; огромные ставни его почти всегда были закрыты. Позади дома, в небольшом сыром садике чахлые деревья тянулись к солнцу, и ветви их были так длинны, что свешивались над черепицами крыши.
Во вторник к девяти часам в гостиной графини собралось человек десять гостей. Когда графиня принимала у себя близких друзей, двери смежной маленькой гостиной и столовой были заперты. Гости чувствовали себя уютнее, болтая у камина в большой и высокой комнате; четыре ее окна выходили в сад; и оттуда в этот дождливый апрельский вечер проникала сырость, хотя в камине горели огромные поленья. Сюда никогда не заглядывало солнце: днем стоял зеленоватый полумрак, а вечером, при свете ламп и люстры, гостиная казалась еще более строгой благодаря массивной мебели красного дерева в стиле ампир, штофным обоям и креслам, обитым тисненым желтым бархатом. Здесь царил дух благочестия, атмосфера холодного достоинства, старинных нравов минувшего века.
Напротив кресла, в котором умерла мать графа, — глубокого твердого кресла, обитого плотной материей, стояла по другую сторону камина кушетка графини Сабины с красной шелковой обивкой, мягкая, как пух. Это была единственная современная вещь, попавшая сюда по воле случая и нарушавшая строгость стиля.
— Итак, — проговорила гостья, молодая женщина, — к нам едет персидский шах.
Речь шла о коронованных особах, которых ожидали в Париже к выставке. Несколько дам уселись в кружок перед камином. Г-жа Дю Жонкуа, брат которой дипломат, служил на востоке, рассказывала о дворе Наср-эд-дина.
— Вам нездоровится, дорогая? — спросила г-жа Шантро, жена заводовладельца, заметив, что графиня слегка вздрогнула и побледнела.
— Нет, нисколько, — ответила Сабина, улыбаясь… — Мне немного холодно… Эту гостиную нескоро протопишь!
Графиня обвела своими черными глазами стены и потолок. Ее дочь, Эстелла, девица лет шестнадцати, худая и нескладная, как все подростки, встала со скамеечки, на которой сидела, и молча поправила в камине прогоревшее полено. А г-жа де Шезель, подруга Сабины по монастырю, где они воспитывались, моложе ее на пять лет, воскликнула:
— Ах, что-ты! Как бы мне хотелось иметь такую гостиную! Здесь ты, по крайней мере, можешь устраивать приемы… Ведь в наше время строят только какие-то лачужки… Будь я на твоем месте…
Она беспечно говорила, оживленно жестикулируя, о том, что переменила бы здесь обои, обивку мебели, вообще все, а потом стала бы задавать балы, и на них съезжался бы весь Париж. Позади нее стоял ее муж, чиновник, и слушал ее с важным видом. По слухам, она открыто его обманывает; но ей прощали, и всюду принимали, несмотря ни на что, так как считали ее просто легкомысленной.
— Ах, уж эта Леонида! — только и сказала графиня Сабина, едва улыбнувшись.
Ее ленивый жест как бы дополнил недосказанное. Конечно, она ничего не станет менять в этой комнате, где прожила семнадцать лет. Пусть остается в том виде, в каком была при жизни свекрови. Возвращаясь к прежней теме, графиня заметила:
— Меня уверяли, что к нам приедут также прусский король и русский император.
— Да, предполагаются очень пышные торжества, — сказала г-жа Дю Жонкуа.
Банкир Штейнер, которого недавно ввела в салон графини Леонида де Шезель, знавшая весь Париж, беседовал, сидя на диване в простенке между окнами, с депутатом, ловко стараясь выведать у него сведения о предстоящем изменении биржевого курса, о чем сам Штейнер уже пронюхал. Стоя перед ними, их молча слушал граф Мюффа, еще более хмурясь, чем всегда. Пять-шесть молодых людей стояли возле двери вокруг графа Ксавье де Вандевр: он рассказывал им вполголоса какую-то историю, по-видимому, весьма игривую, так как слушатели с трудом сдерживали смех. Посреди комнаты, грузно опустившись в кресло, одиноко дремал толстяк; это был начальник департамента министерства внутренних дел. Но когда один из молодых людей, по-видимому, усомнился в правдивости рассказа графа, последний громко сказал:
