— Ты тогда упрекнул меня, что я не интересуюсь твоей работой.
— Я несколько жалею об этом, правда. Но еще более достойно сожаления было бы, если бы ты принуждала себя интересоваться этим в угоду мне.
Его голос звучал так ободряюще, что я осмелилась задать вопрос, который тревожил меня больше всего:
— Ты сердишься на меня из-за Колетты и Люсьенны? Они не оправдали твоих надежд, и ты считаешь, что в этом моя вина?
— На каком основании я должен быть разочарован? И на каком основании я могу возлагать вину на тебя?
— Тогда почему ты говорил с такой ненавистью?
— Ах! Положение совсем не просто и для меня тоже. Я недоволен собой, и это так несправедливо отражается на тебе.
Так сладостно было говорить с ним по-дружески, как когда-то. Все трудности казались ничтожными, проблемы распадались в прах, события таяли, правда и ложь тонули в переливах неуловимых оттенков. Ничего, в сущности, не произошло. Еще немного, и я поверила бы, что Ноэли не существует. Обман воображения, фокус. На деле — эта болтовня ничего не изменила. Просто вещи были названы другими именами, но все осталось на своих местах. Я ничего не узнала. Прошлое все так же темно. Будущее — так же неопределенно.
Вторник, 15 декабря. Вчера вечером я решила продолжить неприятный разговор, затеянный после обеда. Но Морису нужно было поработать после ужина, а кончив, он хотел лечь.
— Мы достаточно говорили сегодня. Все выяснили. Мне завтра рано вставать.
— В действительности — мы так ничего и не сказали. Он спросил с покорным видом:
— Что бы ты еще хотела от меня услышать?
— Вот что! Есть одна вещь, которую мне все-таки хотелось бы знать: каким ты представляешь наше будущее?
Он замолчал. Я таки приперла его к стене.
— Я не хочу потерять тебя. И не хочу отказываться от Ноэли. А дальше я не знаю.
— И ее устраивает эта двойная жизнь?
— Она вынуждена мириться с ней.
— Да, как и я. Подумать только, ведь ты говорил мне в «Клубе 46», что ничего не изменилось между нами!
— Я этого не говорил.
— Мы танцевали, и ты сказал: ничего не изменилось! А я поверила!
— Это ты сказала, Моника: главное, что ничего не изменилось между нами. Я не возразил, промолчал. В этот момент было невозможно вдаваться в суть вещей.
Я не стала спорить. Какая разница? Важно то, что он не хочет отказаться от Ноэли. И зная это, я не могу в это поверить. Внезапно я объявила ему, что решила не ехать в горы. Я много передумала и довольна своим решением. Я так любила раньше бывать в горах с ним. Оказаться там снова при теперешних обстоятельствах было бы пыткой. Было бы невыносимо поехать с ним туда первой и вернуться поверженной, изгнанной ради другой, уступить ей место. Не менее отвратительно было бы поехать после Ноэли, зная, что Морис жалеет о ней, сравнивает ее образ со мной, мою грусть с ее весельем. Я бы болезненно отмечала каждый его промах, а он лишь испытывал бы все большее желание избавиться от меня.
— Побудь с ней десять дней, как ты обещал, и возвращайся, — сказала я.
Казалось, он был в замешательстве.
— Но, Моника, я хочу взять тебя с собой. Мы провели на лыжах такие прекрасные дни!
— Вот именно.
— Ты отказываешься от лыж в этом году?
— Ты знаешь, при нынешних обстоятельствах лыжные развлечения не так уж важны.
Он уговаривал, настаивал, выглядел глубоко огорченным. Мы долго спорили. Я не уступала. Под конец вид у него был такой измученный: лицо осунулось, синева под глазами, и я отправила его спать. Он нырнул в сон, как в прибежище покоя.
Среда, 16 декабря. Смотрю, как капли скользят по оконному стеклу, в которое только что стучал дождь. Они не падают вертикально. Кажется, микроскопические животные, побуждаемые какими-то таинственными причинами, скользят вправо, влево, проникая между другими, неподвижными капельками, останавливаются, снова движутся, как будто ищут чего-то. Мне как будто совсем нечего делать. Раньше у меня всегда были дела. Теперь вязать, хозяйничать, читать, слушать пластинки — все мне кажется ненужным. Любовь Мориса придавала значительность каждому мгновению моей жизни. Она пуста. Все пусто: предметы, каждое мгновение и я.
Как-то я спросила Мари Ламбер, считает ли она, что я умна. Ее светлые глаза устремились на меня:
— Вы очень умны… Я сказала:
— Есть «но»…
— Ум атрофируется, если ему не давать пищи. Вам следовало бы позволить мужу найти вам работу.
— Тот род работы, к которому я способна, ничего мне не даст.
— Это не бесспорно.
Вечером. Сегодня утром меня осенило: во всем виновата я сама. Моей главной ошибкой было непонимание того, что время уходит. Оно шло, а я застыла в своей позиции идеальной жены идеального мужа. Вместо того, чтобы придавать огня нашим интимным отношениям, я упивалась воспоминаниями о былых ночах. Мой ум атрофировался, я не развивала его, все говоря себе: потом, когда девочки разлетятся из дому. Да, молоденькая студентка, на которой когда-то женился Морис, которую постоянно захватывали события, идеи, книга, совсем не похожа на женщину, мир которой сегодня ограничен четырьмя стенами.
Это правда, что я стремилась запереть в нем и Мориса. Мне казалось, ему достаточно семейного очага, мне казалось, что он принадлежит мне целиком. И мне казалось, что все это по обоюдному согласию: наверное, это раздражало его — он-то меняется и каждую вещь берет под сомнение. А раздражение не знает пощады. И мне не следовало так цепляться за наш пакт верности. Если бы я предоставила Морису свободу и, быть может, воспользовалась своей, Ноэли не пожинала бы теперь плоды его скрытности. Мне следует немедленно принять меры. Есть ли еще время? Я сказала Мари Ламбер, что немедленно объяснюсь по этому поводу с Морисом и приму меры. Я уже начала понемногу читать, слушать музыку. Нужно приложить много усилий. Сбросить несколько килограммов. Начать лучше одеваться. Свободнее говорить с Морисом, не допускать молчания. Она выслушала меня без воодушевления. Ей хотелось бы знать, кто, Морис или я, виновен в моей первой беременности. Оба. Может быть, я — поскольку чересчур доверилась календарю, — но моя ли вина, если он меня обманул. Настаивала ли я на том, чтобы оставить ребенка? Нет. А на том, чтобы не оставлять? Нет. Решение пришло само собой. Она казалась недоверчивой. По ее мнению, Морис затаил большую обиду на меня. Я противопоставила этому довод Изабели: начало нашего брака не было бы таким счастливым, если бы он не желал его. Ее ответ показался мне чересчур мудреным: чтобы не признаваться самому себе в том, что испытывает сожаление, Морис сделал ставку на любовь. Он горячо желал счастья. Но как только пыл угас, вернулась обида, которую он так скрывал.
Она сама чувствует слабость своей концепции. Старые обиды не могут вновь стать настолько жгучими, чтобы отдалить его от меня: для этого должны возникнуть новые. Я утверждаю, что у него их вообще нет.
Честно говоря, Мари Ламбер меня немного раздражает. Все они меня раздражают, потому что делают вид, что знают нечто, чего не знаю я. Пусть Морис и Ноэли распространили свою версию. Пусть они имеют опыт в такого рода историях и навязывают мне свою схему. Пусть они видят меня со стороны такой, какой мне не удается себя увидеть, и поэтому им все ясно. Они щадят меня, и, говоря с ними, я ясно чувствую недомолвки. Мари Ламбер одобряет мой отказ от поездки в горы: но лишь постольку, поскольку это избавит меня от лишних страданий. Она не думает, что настроения Мориса изменились.
Я сказала Морису, что поняла свои ошибки. Он прервал меня тем жестом, выражающим крайнее утомление, к каким я начала привыкать в последнее время.
— Тебе не в чем себя упрекать. Не надо все время возвращаться к прошлому.
— А разве у меня есть еще что-нибудь?
Эта давящая тишина. У меня нет ничего, кроме прошлого. Но в нем я не нахожу больше ни счастья, ни гордости: в нем лишь тайна и тревога. Я хотела бы вырвать у него правду. Но можно ли довериться его памяти? Я многое забыла и, кажется даже, иногда несколько искажаю факты. (Кто сказал: «Ничего не изменилось» — Морис или я? Я писала здесь, что он. Может быть, потому что мне хотелось в это верить…) В день моего рождения он это категорически отрицал. Но иные слова, интонации и сейчас звучат у меня в ушах. Мне не хотелось придавать им значения и все же я помню их. Когда Колетта решилась на это «идиотское» замужество, ясно, что, нападая на нее, он косвенно обвинял меня. За ее сентиментальность, за постоянную потребность в чьей-то опеке, робость, пассивность он возлагал ответственность на меня. Но самым большим ударом был для него отъезд Люсьенны. «Люсьенна уехала, чтобы избавиться от тебя». Он так думает, я знаю. Но насколько это справедливо? Могла бы. Люсьенна вынести жизнь в семье, будь у нее другая мать, не столь беспокойная, старающаяся предупредить малейшее движение? Мне казалось, однако, что в прошлом году наши отношения стали лучше, что она не была уже такой ершистой— не потому ли, что собиралась уехать? Не знаю ничего. Если мне не удалось правильно воспитать дочерей, значит, вся моя жизнь — сплошная ошибка. Не могу в это поверить. Но лишь только возникнет сомнение, все идет кругом. Морис продолжает оставаться со мной из жалости? Тогда я должна сказать, чтобы он уходил. Не хватает мужества. Если он останется, возможно, Ноэли потеряет надежду и нацелится на Валена или кого-нибудь еще. Или он осознает, наконец, чем мы были друг для друга. Особенно изматывает постоянная смена его настроенией: то он приветлив, то угрюм. Никогда не знаю, каким он откроет дверь. Как будто его приводит в ужас возможность причинить мне боль, но и пугает мысль, что он слишком меня обнадеживает. Должна ли я замыкаться в своем отчаянии? Тогда он совсем забудет, какой я была и за что он любил меня.
